– Из камня высекают то, что нужно господам, из раба – выбивают кнутом. У камня нет жизни, но он не чувствует боли; значит, раб хуже камня. У раба нет жизни. А когда нет жизни, то смерти тоже нет.
– Ты поэтому убил того надсмотрщика? Потому, что он бил тебя кнутом, – царевич чуть заметно нахмурился, но продолжал говорить все с тем же отвратительным дружелюбием, от которого нубийца тянуло отвернуться – не позволяло лишь истерзанное тело, лежавшее грудой мяса и переломанных костей, – или потому, что он говорил, будто ты хуже камня?
Кахотеп все-таки смог чуть передвинуть затылок на деревянном подголовнике – перед глазами мгновенно пробежал сноп искр, закрыв склоненное над ним златокожее, приветливое и открытое лицо царевича – и булькнул кровью обреченно и глухо:
– Не за это. Тот человек убил друга – его друга, – указал он на себя. – Человек столкнул его с лесов, так, что тот упал на шипы для распилки блоков… Раб не жалеет, что отомстил.
Пентенефре промолчал, не возмутившись такой дерзостью; тихо поднялся с места, и посоветовал:
– Забудь о рабстве – я уже сказал главному смотрителю за строительством, что забираю тебя. Лекарь сказал, скоро ты поправишься; если помнишь места, откуда родом, и захочешь вернуться к семье, то никто тебя не станет удерживать. – И уже с порога, не слишком, по всей видимости, ожидая ответа, произнес неожиданно тихо и честно, и Кахотепа тогда поразили его глаза – оказавшиеся внимательными, глубокими и наполненными бесконечным одиночеством: – Хотел бы я иметь друга, такого, как ты.
До самого рассвета в ту ночь нубиец поистине пугал лекарей, и без того потревоженных приказом царевича во что бы то ни стало выходить непривычного больного. Отказываясь от еды и лекарств, изредка только прихлебывая воду с совершенно равнодушным видом, Кахотеп лежал, будто труп: всматривался зорко в потолок у себя над головой, ни на минуту не закрывая глаза вопреки всем советам попытаться уснуть, и думал – никто не знал, о чем именно, потому что на чьи-либо вопросы он не перестал отвечать совсем. А на следующее утро нубиец неожиданно затребовал у лекарей побольше воды, с трудом проглотил немного перетертой в кашицу редьки и пару кусочков рыбы, за которыми последовали все снадобья, от которых он отказывался до этого.
Несколько дней Кахотеп отсыпался и днем, и ночью, пробуждаясь лишь ради того, чтобы насытить тело едой, питьем и горькими отварами, восстанавливавшими кровь и укреплявшими разбитые кости, изорванные жилы и смятые мускулы; могучее здоровье позволило ему еще до окончания той луны подняться на еще плохо гнувшиеся ноги. Но нубийца это волновало слабо: еще когда он только начинал идти на поправку, царевич Пентенефре вновь заглянул к нему – спросить, не нужно ли что-нибудь – и, к изумлению всех целителей, считавших такое откровенно невозможным, Кахотеп, едва услышав его голос, сорвался с постели и уткнулся лбом в пол. Низким, хриплым шепотом он взмолился царевичу вражеской страны о возможности быть рядом с ним и всегда охранять его.