А может быть, потому что он никакой не Савельев, а Гутман, в духе заборного лозунга подытожил Петр Яхонтович. Подытожил и сам удивился своему невесть откуда взявшемуся антисемитизму. Это мерзко, мелочный ты идиот, вскинулся он на себя. Все было предельно просто. Как и вообще все в отношениях между людьми всегда предельно просто. Савельев его не любил, потому что Петр Яхонтович не любил Савельева и считал того администратором, делягой, но никак не актером. А Савельев-Гутман считал, что Петр Яхонтович провинциальный сноб. И самое обидное, что это было абсолютной правдой. А хуже всего, что они оба были правы. Да и вообще, люди могут не любить друг друга без каких-бы то ни было причин.
Ну, а то, что они ухаживали за одной и той же женщиной, это уже значения не имеет в таких установках. Не имеет.
От выпитого Петр Яхонтович все более мрачнел, казалось бы, должно было попустить его это чувство – смесь отчуждения, горечи и лютой ненависти, но вот не отпускало. Становилось только хуже. Отчужденнее, горше, ненавистнее.
Он пошел в туалет и там долго умывался теплой водой, тер глаза, разминал уши, а когда поднял голову от раковины, то увидел в глубине зеркала белую фигуру с черными распущенными волосами. Резко развернулся и наткнулся на торчащий из стены разграфленный листок с перечнем отметок уборщицы.
***
Стемнело как-то вдруг. Он не помнил, как оказался в трамвае, где уже горели тусклые лампы. Жирная чернота, взрыхленная миллиардами разноцветных огней, обнимала вагон со всех сторон, врываясь внутрь салона при каждом хлопанье дверей на остановках вместе с пыхтящими морозной свежестью редкими пассажирами, шуршанием, дребезжанием, гудками тысяч машин, обрывками разговоров, рекламными объявлениями, дымящимся неоном.
Петр Яхонтович пригрелся у окна с краю или же наоборот его приморозило к скользкому пластиковому креслу. Шевелиться не хотелось, вяло ползали мысли, с неудовольствие он отметил, что начинается изжога, видимо от выпитого алкоголя. Еще он подумал, что раньше в трамваях окна зимой были расписаны сумасшедшими по красоте морозными узорами и так могли заиндеветь, что сквозь густую бахрому невозможно было пробиться, сколько не ковыряй по ним ногтями и не дыши. Окна что-ли стали другие?
– У вас уплачено? – желтое, кислое лицо тетки-кондукторши сунулось в уютную дрему Петра Яхонтовича.
– Сколько можно подходить! – взвился он непозволительно громко. На него оглянулись.
– Ладно, ладно, – устало согласилась тетка и переваливаясь с ноги на ногу поковыляла в свой уголок.
Петр Яхонтович встал и пошел за ней.