– Извините меня, – наклонившись к тетке, но все равно громко, поставленным голосом на весь трамвай сказал он. – Заснул. Извините.
– Да ничего, – торопливо согласилась та и ее заметно передернуло внутри взопревшего, старого, выскобленного до блеска пуховика, упруго перетянутого облупившимся ремнем кондукторской сумки. По ее лицу прошла судорога или показалось.
– Я вот тоже… устала, наверное, – кондуктор благодарно посмотрела на Петра Яхонтовича. – Зимой все время так… Не заболеть бы. Поназдевано на тебе тридцать три одежки, тут потеешь, тут мерзнешь – весь мокрый потом ходишь, все еще дышат своими бациллами. Сегодня вообще плюс обещали, а морозит.
– Извините, – еще раз сказал Петр Яхонтович и поспешно отошел от скорее всего заболевающей, уже наполненной чужими бациллами, как горем, кондукторши.
– Вы знаете, как хорошо летом? – развернулась она ему вслед. – Я все лето в саду. Раз в неделю выхожу в лес стресс снимать. Тут главное, как надо – рано утром с солнышком встаешь, идешь, прям вот как можно дальше…
– Да знаю я, – вдруг обернулась старуха с соседнего сидения, в белой шали поверх огромной меховой шапки с блестящей брошью. Старуха, как отметил Петр Яхонтович, была похожа на наполеоновского гвардейца, застрявшего посреди бесконечной русской зимы.
– Выходишь и кричишь, что есть мочи. Проораться надо. Через крик вся гадость выходит, – продолжала старуха.
– Да, послушайте, я вам другое хотела, – ухватившись за старухино внимание понесла кондукторша. – Идешь значит, как можно дальше. Чтоб никого из людей не было вокруг. Находишь муравейник побольше. Такие знаете есть, с рыжими муравьями. Кусучими. Раздеваешься. И ложишься так, голый, на муравейник. Они тебя кусают, ну так и пусть себе кусают, ты терпи, тут как раз можно и покричать.
– Прям голый ложишься? – поинтересовался стоящий рядом, не старый еще мужик в очках.
– Конечно, – ответила кондукторша. Куда-то сразу исчезла ее утомленность и желтый цвет лица заиграл розовым, понурые плечи распрямились, от нее пахнуло жаром и энергией.
– А долго лежать? – спросила старушка-гвардеец. – Дайте-ка я запишу, а то ведь забуду.
Воображение услужливо стало рисовать Петру Яхонтовичу кондуктора, старушку и мужика в очках на метровых лесных муравейниках. Они лежали животами на самых макушках, безвольно свесив руки-ноги. Но почему-то в одежде. В зимней. По ним радостно сновали муравьи. Все кричали. От их ора дрожали стекла трамвая.
– Гадость какая, – буркнул Петр Яхонтович и вывалился из трамвая на суетливую, наполненную мельтешащими людьми, остановку.