Снег особенно красиво кружился на фоне почерневшей местами, кирпичной стены, на которой белой краской было криво, но жизнеутверждающе начертано: «в моей жизни не будет счастливой звезды, ну и ладно, и похуй, мне все до пизды!».
Она уехала именно в такой день. Тоже был первый день весны, и шел последний снег. Или не последний. Он смутно помнил детали.
Она вроде тогда сказала: «мне перестало быть здесь интересно». И уехала. Далеко. «Здесь и с тобой». Вот как она сказала. И уехала.
Ее отъезд несложно было выдумать. Тогда ведь многие уезжали, когда стало можно, за новой жизнью, длинным рублем или что-там у кого. Так что выдумать было просто.
Выдумал для себя, конечно, не для других. Потому что иначе он бы сдох, свернулся калачиком на ее кровати, где она так медленно угасала в течении года и сдох. А сдыхать было нельзя. Надо, по всем законам жизни надо, но нельзя. Настасья. Настасья в конце концов не виновата, у нее же только начиналось все, ей-то что, отряхнулась и пошла, главное пережить первую острую боль, а потом… Отряхнулась и пошла… Отряхнулась и пошла… От потери к потере. А ему… А ему надо было придумать для себя эту историю. Про то, как она уехала. Сначала ей было трудно, но потом наладилось. У нее там лужайка, лабрадор, розовые закаты, джемпер, наброшенный небрежно на плечи, стоматологически безупречная улыбка, муж, приемные дети от его первого брака – юноша, он теперь какой-то финансист, очень успешный, и девушка, рано сделавшая ее бабушкой. И их общий ребенок, у него не все так удачно складывается, как у других детей, трудный, непослушный, актер, Петя. Петр. Да.
Вот бы они как-нибудь приехали на премьеру. Пусть не на эту. На какую-нибудь другую.
Приехали бы. Вот бы.
***
Отхрустел март, прокапал апрель, медленно полз май, который вот-вот должен был свалиться в лето.
Постановка шумела, ее немного ругали и немного хвалили, но она постоянно была в инфоповестке, о ней говорили. По городу заранее были расклеены афиши с голой по пояс Лизой, которые, после тщательно спланированного однодневного скандала, вручную замазывали краской, прямо по красивой Лизиной груди – цензурной черной полосой. На постановку ездили из столицы региона, зал был битком. Приезжал сам Савельев, округлый в движениях и плечах, в этот раз узнал и на удивление тепло приветствовал Петра Яхонтовича, прям как старого друга и однокашника, что резко повысило статус самого Петра Яхонтовича у худрука и остальных участников постановки, кроме драматурга, который давно укатил от них в Москву мелькать там раздражающей красной шапочкой, напоминающей что-то среднее между буденовкой и контрацептивом. Все-таки, несмотря на успех пьесы, драматурга Петр Яхонтович не простил. Непонятно за что, но не простил. Могут же люди просто друг другу не нравиться.