– Начинается, – картинно закатив глаза, сказала актриса Шептаева, которой светила роль училки, то есть старшей дочери героя Петра Яхонтовича. Шептаева Эрна Яковлевна была дама лет за сорока, изможденная жизнью, провинциальная интеллигенция, но с претензией и в предвкушении, что счастье буквально вот-вот, но все-таки долетит до нее. Она вписывалась в будущую роль идеально. По фактуре. И по жизни. При слове «Канада» ее лицо умасливалось, а глаза наливались в том самом смысле, что «я же вам говорила». Шептаева искренне бесила Петра Яхонтовича, потому что чем-то напоминала его настоящую дочь. И именно поэтому Петр Яхонтович ее игнорировал.
– Я предполагал, что он должен что-то сказать в конце, – подал голос драматург, – ну типа, такой длинный старомодный монолог, но потом вырезал его.
– У меня слов нет, – упрямо повторил Петр Яхонтович, ловя себя на мысли, что уместнее бы звучало – «У меня нет слов!». Как начало обвинительной речи на партсобрании году в эдак так… давно.
– Мне кажется, здесь слова не нужны, – вступился за драматурга худрук. – Вы же должны понимать, Петр Яхонтович, это безусловно сильный драматургический ход. И мы очень, очень нуждаемся в вашей пластике, Петр Яхонтович. Только вы можете так убедительно…
– Повеситься, – вставил артист Труповицкий. Ему предстояла роль среднего сына и тот момент, когда его герой входит в запой, Труповицкому должен был быть особенно дорог. И не нов. Как человеку, а не только как артисту. Труповицкий с завидной регулярностью прокапывался раз в квартал в местной поликлинике. Хорошенько прокапавшись, он вновь блистал на сцене то в образе Лопахина, то, как Кощей Бессмертный. От него кстати тоже ушла жена, но когда-то давно.
– Алкаш, – подумал Петр Яхонтович.
– Ну и повеситься. Это тоже знаете ли наука, – под общий одобрительный смех подвел черту худрук.
***
Петр Яхонтович неторопливо шел домой в сгущающихся сумерках, хрустя гравием и грязью, подмороженными ледком. До первого снега было как обычно еще далеко, но уже звенела вокруг особая ноябрьская морозность – неуютная и отстраненная. Тени постепенно наливались синим, набирали глубины и жирности, а редкие молочные пятна фонарей становились ярче, пронзительнее, в невысоких многоквартирниках зажигались желто-красным разноцветием окна, от чего дома, казалось, начинали улыбаться, но не по-доброму, а настороженно и даже недружелюбно щерились щербатыми оскалами от черных окон еще пустых квартир. Как гопники, подумал Петр Яхонтович.
Его подташнивало, во рту было кисло и до сих пор немного кружилась голова от туго набитого людьми, жаром и чужими разговорами кабинета худрука. Где-то внутри, скорее всего прямо из живота, это Петр Яхонтович просто физически ощутил, выросла сама собой первая строчка. «