И я, и Маринка, молчаливо знали, зачем шли в дальний угол сада: не ради ящериц, тем более – ужачек. У нас должно было случиться настоящее примирение, о котором я думал две недели одиночества.
Мы пришли в давно разведанное укромное место меж разлогих яблонь, скрытое зарослями спутанного кустарника. Маринка сказала, что будет трогать меня первой.
Я лег на прижухлую траву, приспустил штанишки, закрыл глаза, ожидая щекотливого поглаживания травинкой.
Однако Маринка повелась необычно. Сначала, как раньше, начала гладить, но не травинкой, а рукой. Потом сдавила писюна и бысто-быстро задёргала, сдвигая шкурку, от чего становилось больно. Я чуть приоткрыл глаза, пытаясь увидеть сквозь смеженные ресницы, что она собирается делать, поскольку новые ощущения мне не понравились.
Маринка с минуту подёргала, затем наклонилась, несколько раз лизнула раздетого писюна и принялась посасывать как палец. В животе защекотало, стало приятно и немного стыдно – ещё никогда меня ТАМ не целовали!
Писюн напрягся, занемел, стал твердющим. Казалось – разорвётся!
Захотелось писать. Почувствовал, что могу писнуть Маринке в рот, безвольной рукой пробовал отодвинуть её голову, но не смог: внизу занемело, запекло. Невыносимо приятное вспыхнуло и разлилось во мне. Писюн заныл, взорвался тысячами щемящих иголок… Я заскулил от неведомой боли-сладости!
Маринка отскочила, испуганно уставилась на меня.
Я подтянул штанишки; сел, опёршись спиной на прохладную яблоневую шкуру. Потихоньку горячая волна схлынула.
Что это было?!
Посмотрел на Маринку: так больно и хорошо мне никто не делал. Даже Алка.
Девочка подползла на четвереньках, примостилась рядом. Забеспокоилась: почему я кричал, и почему у меня не брызгает.
Я не знал, что у меня должно брызгать. Спросил Маринку, но та не ответила, лишь попросила, чтобы об этом никому-никому не говорил. А затем, будто решившись, после клятвы «на смерть», страшным голосом рассказала такое!
Научил её ЭТО делать Сашка. Не только её – всех девчонок из нашей ватажки. В тот же день, когда меня прогнали, Сашка сказал, что может поиграть с ними, как играл с городскими девочками. Если они хотят, конечно. Но без такой игры нельзя городскими стать. И если попросят, то он научит, хоть ему не сильно охота с малышнёй связываться.
Девочки захотели и попросили, потому, что в Сашку давно влюбились. Особенно Алка.
После этого Сашка привёл девочек к самой страшной «кровавой клятве», ещё страшнее, чем наша «на смерть». Острым камешком он расцарапал им до крови запястья на правой руке, а потом приказал поочерёдно приложиться кровавыми царапинами друг к другу, поклявшись, что никогда, никому и нигде не расскажут о том, чему он будет учить. А если кто проговориться, то не только сам умрёт, а умрут все-все его родственники, дом сгорит и село провалиться под землю.