Гордей говорил вежливо, но внутри у него всё кипело. Он встал и приобнял Анну Петровну за плечи, а она приникла к нему и замерла.
– То-то я сама всё придумала. И не видел ты крови на своих руках? Ни разу не видел? И по утрам ничего странного тоже не замечал, что выдало бы ночные лазания? Про ножик сам сказал. И другое припоминай давай.
Гордей ничего не сказал про кровь, но её запах тут же защипал нос – кисло-острый, ни с чем не сравнимый.
– Если бы я хотела на тебя свалить все Красиловские беды, то тут бы уже стояла милицейская машина, – продолжила баба Тоня. – А я хоть хотела, чтоб мучился, но не смерти тебе желаю и не тюрьмы, тем более что не докажу ничего, пока ты человек, а пока зверь, и подавно: волка в тюрьму не посадят. А ты выпей зельеце и станешь всё помнить, когда в волчью шкуру закутаешься. Наутро вернёшься ко мне и сам скажешь, что я была права.
Гордей недоверчиво покосился на кружку с мутной водой.
– Что, и не отравите? Правда помнить буду, если что случится?
– Не отравлю. Зато сам узнаешь, что с тобой не так.
– А если я не хочу этого знать?
Тоня пожала плечами.
– Тогда мучайся дальше, и пусть тебе снится болото, что у нас за речкой.
Это стало последней каплей. Гордей схватил кружку и опрокинул содержимое в рот. На языке разлилась быстрая острая горечь, но сразу прошла.
– Что теперь? – спросил он, вытирая губы тыльной стороной руки и прислушиваясь к своим ощущениям.
– Теперь заката жди. Если я права и до сих пор тебя точит моё проклятие, то сам увидишь, что выйдет. Зверем обратишься, но помнить будешь всё на утро. Всё будешь помнить.
– Если ваше проклятие такое крепкое, то я все десять лет в зверя превращался? И почему пострадали только Красиловцы? Что-то у вас не сходится, баб Тонь.
– Не сходится, потому что проклятие работает только в тех местах, где его навели. А вдалеке от Красилова ты не зверь, а слепой зверёныш. И превратиться не можешь, и сущность внутри скребётся, а выйти не может, вот и скулит, и крутится, и изнутри в груди царапается.
Спина Гордея стала липкой от холодного пота. Тоня так складно говорила и так сочувственно-спокойно глядела на него прозрачными серо-голубыми глазами, что Гордей поверил: всё правда, до единого слова, иначе невозможно так точно всё придумать и надавить на те клавиши, которые давным-давно залипли и тренькали внутри надрывно-плачуще.
– Ты только поклянись мне, что правда Нине зла не желал, если всё так и есть, как Тоня говорит, – вдруг умоляюще всхлипнула Анна Петровна, подняв на Гордея мокрое лицо.
Он сглотнул и ответил, пытаясь придать твёрдости голосу: