Я вышел на улицу окровавленного города, но меня никто не увидел. Не хотел увидеть…
Перед моими глазами начали меняться улицы, проспекты, дома, словно не я шёл по ним, а они шли навстречу мне. Торопливо, быстро, даже поспешно, они как будто боялись, что я не успею к этому мальчику вовремя. Но они боялись не только этого, а и той охоты, которую устроила на их ещё вчера таких спокойных, мирных просторах сама смерть, которая сейчас искала любой повод, любую причину, чтобы кого-то забрать собой, кто оказывался опрометчиво рядом с ней в эти минуты.
Время от времени я оглядывался в поисках этого мальчика, который всё никак не мог успокоиться и всё звал и звал своего отца, которого очень любил.
Вскоре я нашёл его на одной из улиц, он стоял рядом с каким-то домом. У одного из его подъездов, но никого уже не звал, неподалеку от него стояла чёрная легковая машина, в которой убивали его отца. Он был известным журналистом, сторонником Альенде и только что сел по приглашению трёх военных в штатском, точнее одного из них, которого хорошо знал, они были соседями по дому.
Им не дали времени даже на то, чтобы довезти его живым до участка, сказали всё сделать на месте, в машине, а потом вывезти за город на свалку и выкинуть там. Отец мальчика был сильным мужчиной, поэтому все окна в машине сразу же были забрызганы кровью от борьбы с ним. Он быстро всё понял и не хотел просто так сдаваться, он сопротивлялся им до последнего. Спасти его я уже не мог, а мальчика ещё мог.
Он выбежал за отцом, когда тот уже сел в их машину. И мальчика это спасло. Занятые убийством его отца, схваткой с ним, никто из военных не заметил его через ветровое стекло, которое каким-то чудом ещё не было залито кровью.
Я подошёл к мальчику в то мгновение, в тот самый момент, когда старший из убийц посмотрел в ветровое окно. Ему не нужны были свидетели этой казни, они убили бы без промедления этого мальчика, как лишнего ненужного для них свидетеля, но он его не увидел, я закрыл его своим телом и быстро повёл мальчика к подъезду.
Через секунду и это ветровое стекло было залито кровью, словно отец ребёнка сделал последнее, что ещё мог сделать для него, укрыл, спрятал его последними остатками своей крови. Возвращая мальчика в квартиру, я вспоминал глаза, лицо того первого военного, кто был главным в той машине. Где-то я его уже видел.
Его скуластое жесткое лицо, выбритое всегда до синевы и от этого постоянно воспаленное было как будто подпалено изнутри, каким-то огнём, который непрерывно подспудно бушевал в нём с самого раннего детства и который он давно перестал скрывать, как только устроился работать в органы государственной безопасности своей страны. Теперь этот огонь ему только помогал в его работе, в его делах ради страны. Этот огонь стал его призванием и теперь всегда давал ему возможность в рабочее время готовить то, что он называл про себя «черепаховым супом». Суть его приготовления заключалась в том, что он брал очередного посредственного, в чем-то заподозренного и вскрывал, разрушал его волю, его «панцирь» всеми подручными средствами, которые у него были, а у него их было, поверьте, великое множество, чтобы затем приготовить из его «мякоти», к которой он всегда добирался, как бы его новая «черепаха» не сопротивлялась этому, «вкусный суп» – дело. Таким вкусным он был у него всегда, потому что он был мастером по приготовлению таких блюд и равных ему в этом не было. Он был лучшим в своем управлении, за что его ценили и доверяли самых больших и толстых «черепах», чьи «панцири» мог вскрыть своей нечеловеческой жестокостью только он один.