…рынок уже закрывался, когда я нашёл свою старушку, она, как всегда, что-то мыла в своей вечно грязной миске, так что жирной воды, жирной как масло, снова было достаточно, чтобы её, эту воду, где-то опять пролить, когда ничего другого не останется…
Я тихо подошёл к ней и молча поцеловал её мокрые от воды руки. В ответ она мне только грустно улыбнулась. На прощание я крепко обнял старушку и ушёл из Сантьяго. Делать здесь больше было нечего.
23.02.2021
6:46 (время точное)
Что же было дальше со мной? А дальше была встреча с теми, которых в святых книгах называют падшими, чья пища – страдания и боль живых, которых, эти живые, никогда не видят рядом с собой, иногда их близость ощущают, чувствуют наиболее проницательные, внимательные из них. Когда-то милосердие Бога сделало их практически никогда невидимыми для человеческих глаз, чтобы не ранить души людей их внешним видом, хотя на самом деле не в этом была главная причина их невидимости для них. Нет, их внешний вид действительно был настолько ужасен, что без содрогания на них невозможно было смотреть, но ужаснее всего было их внутреннее содержание, их естество, настолько тёмное, настолько чудовищное, что именно оно вызывало кошмар при их лицезрении. Концентрация зла, предельного, ничем не сдерживаемого изнутри была такой, что именно она вызывала физических ужас и отвращение к ним, а не их внешность, которая у многих напоминала обычную человеческую, но с такими излучениями не добра, не любви ко всему, что если бы обычным людям дали бы возможность хотя бы раз увидеть их перед собой воочию, то для них это было бы потрясением на всю оставшуюся жизнь от которого многие вряд ли бы отошли. Вот поэтому всё светлое, доброе в мире постоянно ограждает людей от лицезрения этих тёмных созданий на земле, многие из которых, к слову сказать, вполне комфортно живут рядом с живыми, питаясь их несветлыми энергиями, которые исходят от них вовремя каких-то критических жизненных ситуаций.
Но сейчас не об этом речь, а о том, как же все начиналось на этот раз. А очень просто. Я подошёл к зеркалу в коридоре, чтобы вспомнить как я выгляжу на самом деле, но отражения своего я в нём уже не увидел, меня не было уже ни в этом коридоре, ни в этом доме…
Я находился в рейсовом автобусе где-то в Югославии, где-то в конце восьмидесятых. Заканчивались, подходили к концу последние дни лета. На дворе стояла неимоверная сорокоградусная жара, а мы въезжали только на окраины Белграда.
Я смотрел на людей, стоящих рядом со мной, в плотно набитом салоне, которых полуденное солнце словно выжигало изнутри, обливаясь потом, меня вдруг охватила тягучая пронзительная тоска, смешанная с тихим бессилием, понятным только мне, она все сильнее и сильнее охватывала меня своими невидимыми мучительными потоками.