Я немного побаиваюсь ее неподвижности, ее молчания. Ее птиц, несущихся через ущелье. И ещё я боюсь к ней прикасаться. Боюсь, что слишком груб для неё. И слишком нежен. И то и другое неверно. Все неправильно. Непоправимо неправильно. Нужно так, как дыхание остаётся на холодном стекле. Если я – дыхание. Если она – стекло.
И она не хотела брать меня с собой. Говорила, что это невозможно. Что дикие места и дикие люди, что граница. Что скалы и ветер. Я верю. Я верю и знаю, что никак нельзя. Невозможно.
Я знаю, что еду. И я беру билет только в один конец, так же как она. Не спрашиваю, почему. Не задаю свои тысячи вопросов. Мой билет в один конец. Туда, где граница. Где дикие места и дикие люди. Где в ущелье среди скал, несётся белая волна птиц. Раз в году. В начале апреля. Что ты знаешь об этом?
Я никогда не познакомлю тебя с ним. Есть причины, поверь.
Он был художник. И она тоже. Два художника могут встретиться. Это легко. Это также естественно, как встреча двух кондукторов в середине трамвайного вагона. Но гораздо красивее. Без обид. Мне нравятся трамваи.
Он стал художником недавно. Я бы не поверил, но я знаю точно. А ты поверь мне на слово, это ведь моя история. Раньше он был архитектором. Не слишком хорошим. Аккуратным, знающим. Но не более. И, мне кажется, он просто устал быть не слишком хорошим. Решил уйти из мира объективных критериев в мир субъективных оценок. Знаешь, это серьезное решение. Уйти от сравнительного успеха и благополучия. Прыгнуть с высоты тридцатилетнего опыта в неизвестность. У меня кружится голова от этой высоты. Ведь я даже не сказал тебе, что он был не молод. Да, он был не молод. Давно и необратимо. Знаешь, мне кажется своим поступком он пытался отменить старость. Обмануть время. Сбросить этот б*ский счётчик времени. Но это только мои догадки. Сам он никогда не говорил об этом. Сменил комфортный и практичный Хубокен на Флетбуш стрит и Бушвик.
Понимаешь, это короткая и печальная история. И если я ненадолго замолчу, дай мне время перевести дыхание. Да, мне очень жаль. Слишком жаль. Печальная история, так я сказал? Вот почему, б*ть, печальные истории происходят с художниками? Не с троллейбусными кондукторами? Скажи мне, почему? Трамвайными? О чем ты? О Битлз? Ладно. Шутишь.
Он рисовал быстро и много. Резко, рвано, жирными линиями угля. Грубо. И если на его картонах нужен был цвет, он зачерпывал его из жестяных банок широкой жесткой малярной кистью из Хоум депо. И просто швырял сверху на уголь. Я, когда смотрел на его работы, не мог понять, почему все так неправильно и грубо, и все же красиво. Бешено красиво, если позволишь. И музыка в его студии была такой же. Он вытаскивал дорожки каких-то непонятных ди-джеев, не глядя, забивал плейлист часами монотонных басов. Он не обращал внимания на музыку в своей студии. Просто не выключал никогда. Бушвик прощал ему это. Бушвик вообще прощал своим обитателям чудачества. И в его железную дверь не стучали соседи.