Она любила краски. Она любила цвет. Цвета должно быть много. Цвет должен жить, кричать, петь, лететь… То, как я складываю для тебя слова и то, как она собирала цвет на своих странной формы холстах… это как взлетная полоса и небо, переполненное солнцем. Это как правый кросс вместо левого джеба. Дико, оглушающе. Fatality.
Она была натурщица. Кроме всего. Подрабатывала. Почему нет? Красивая, молодая. Необычная. Может, слишком худа, некоторые проблемы с кожей? Пустяки. И это не стыдно. Даже когда она позировала обнаженной.
Она была не слишком удобная натурщица, потому что совершенно не могла стоять на месте. И ещё, она была гораздо моложе его. Гораздо? Этого слова недостаточно. Почти три жизни. Очень много, поверь. Все эти контрасты, все эти противоположности не могли оставаться статикой. Знаешь, как это бывает?
Б*ть. Хотя разве так бывает? Искрит, слепит. Словно два оголённых контакта. Бывает. Было. Будет. Он полюбил ее. Он достал свое старое сердце из своей поношенной груди, нарезал тонкими ломтиками и выложил перед ней. На бурый картон с логотипом Amazon Prime. Потому что чистые тарелки у него уже пару недель как закончились.
И все же это было очень красиво. Да, она была слишком молода. Да, он был много, много старше. Ее короткие невероятного цвета волосы и его торчащие клочьями остатки седых волос.
Это было красиво, я видел. Я знаю. Здесь я ничего не выдумал. Ее тонкие босые ноги нетерпеливо переступали на холодном бетонном полу его студии, наступали на фрагменты его жизни. И ещё, она, закрыв глаза, танцевала под его дикую музыку. Ее руки. Ее пальцы. Ее закрытые глаза. Ее маленькая грудь.
Я часто заходил к ним в то время. Странные. Сумасшедшие? Да. Он рисовал ее. Она танцевала. Пела. Двигалась по его студии, не обращая внимание на него или на меня. Иногда с бутылкой вина в руке, чаще с дымящейся сигаретой. Атавизм, я знаю. Но так было. Она не смотрела в его сторону, но их связь, как натянутая басовая струна. Гудела, дрожала. Этого нельзя было не видеть. Так было.
Я с удовольствием пил их дешёвый мексиканский кофе из жёлтой пачки $2.49, оставлял им свое совсем простое красное калифорнийское за $6. Не считай. Честный размен. Просто забей. Я дышал их воздухом, дымным и красочным. Их токсичным воздухом промышленных окраин Нью-Йорка. Встречал закат вместе с ними на Ист Ривер, когда они перебирались в ее Вильямсбург. Завидовал. Радовался. Надеялся. У меня ведь тоже было как-то так… Прости. Не сегодня.
А он скрипел углем по картону, скрипел зубами. Скрипел по телефону, говоря с малоизвестными или совсем не известными галереями, слушая их отказы, не обращая на них, да и на нас всех внимания. И что-то внутри него со скрипом менялось. Он всё-таки был странный. Старый. И его чувства были странными. Когда он бросил работу в своем архитектурном бюро, когда он продал машину, снял пустую холодную ободранно-бетонную студию на втором этаже, над автомастерской – он горел. Я чувствовал его огонь. И не только я. Он притягивал людей. У него были ученики, кроме меня. Я не могу объяснить это факт. А что тебя удивляет? Он был безумно харизматичным. Он говорил, рисовал. Черкал карандашом или ручкой на всем, что попадало под руку. Я отвлекся… А ты молчишь. Зря.