Я знал, что дома просто-напросто двинусь. Я бы не знал, куда себя деть, перессорился бы со всеми родственниками и, по итогу, кто-то бы начал ненавязчиво советовать сперва пить те «чудные белые таблетки, их еще принимала чья-то тетушка», а потом и съездить кое-куда, просто так, доктор просто посмотрит. Понимаете, моя семья была немного…в стороне от остальных родственников. Мы как бы жили в своем мирке. Мы, может, и были стереотипной американской семьей, но я не могу сказать, что мать и отец поддерживали тесную связь со всеми своими родными, и, разумеется, это осуждалось.
В Пехоте не нашлось бы ни одного человека, который бы осуждал меня просто так. Мой инструктор мог десять раз вытереть об меня ноги, но он бы не стал выводить меня на разговор, придерживая за плечо, как однажды делал мой дядя, когда ему показалось, что со мной «что-то не ладно». Парни в моей казарме не лезли в мою жизнь, если я сам не начинал разговор, и никогда не вытягивали из меня детали. Пехота была именно тем, что мне было больше всего нужно на тот момент.
***
Свежий аромат апреля сменился на удушающую и тяжелую вонь белых лилий. Кто это вообще придумал, тащить эту мерзость на похороны? Будто семье погибших и без того недостаточно хреново, а тут еще эти приторно-сладкие цветы, которые будто напоминают тебе: «Эй парень, а ведь в твоей семье все трупы, смотри, не забудь это».
Я не особенно запомнил похороны, но что мне врезалось в память – так это мои разбитые костяшки, губы моего двоюродного брата, все в крови, чей-то истошный женский вопль и мешанина ботинок и туфель на деревянном полу, на который я рухнул. Мир начал вращаться, будто кто-то огромный и невидимый раскручивал его за тонкую цепочку, а я вращался вместе с ним и хотел только одного: чтобы белые лилии перестали пахнуть.
***
На дворе стоял август 1990 года. Мою стрелковую роту перебросили на юг Кувейта, в Кэмп-Морелл, чтобы «укреплять позиции США и концентрировать военную мощь страны для защиты Саудовской Аравии от Саддама Хуссейна». На деле мы слонялись по базе, тренировались, слонялись и тренировались. Нам говорили, что война неминуема, и поначалу мы ждали ее, как прыщавый подросток ждет своего первого секса, но время шло, а мы так же слонялись, и нам начинало казаться, что война просто обойдет нас стороной.
Мы были в курсе, что служили пока что всего лишь буфером, предупреждением иракцам о том, что с ними случится нечто ужасное, если они решат перейти в нападение. И, хотя все вокруг распинались о том, как важна наша миссия и мы сами, каждый из нас знал – ничерта подобного. Мы пока что не были пушечным мясом, но мы были уродливыми пугалами для иракских солдат. Пугалами из разряда тех нелепых страшил, которые одним своим видом должны отпугивать ворон с ценного нефтяного поля. У нас был пустынный камуфляж, большие пушки, крутое оборудование и раздутые мускулы. И, пока Дик Чейни вел переговоры и то и дело протирал свои очки, которые запотевали от жары и грядущих перспектив, мы умирали от духоты и нетерпения. Хотя я, по большей части, даже не был против. Дома мне было нечем заняться, в университет я так и не поступил и не собирался до конца жизни работать продавцом в Trader Joe, так что для меня песок и отжимания были определенно лучше ежедневной рутины.