Дина
В медицинском изоляторе холодно. Окно приоткрыто. А может, это меня просто морозит. Кутаюсь в одеяло.
«Низкое давление… Тахикардия…»
Рафаэль сидит напротив на кушетке и с каменным лицом сверлит меня взглядом.
Казалось бы, он последний, кого должно это парить на фоне всего, что я в его сторону уже отмочила по приезду. Но…
Есть все-таки что-то там у тебя за ребрами, да, Дагер? Рада за тебя. Не зря тогда я била по себе. Это имело смысл и достигало цели. И оно там у тебя есть. Может быть, как раз благодаря этой дурацкой истории про Кузнечика. Не уверенна — есть ли теперь у меня.
И надо ли оно вообще. Может, так… атавизм какой, усложняющий жизнь.
Но он словно живая птичка. Еще немножко трепыхается. Жалко добить до конца. Чем тогда чувствовать?
Вон, у Устиновой тоже атавизм. Ничего, живет же как-то. Семен с ней носится как с хрустальной статуэткой. Да и Рафаэль тоже, чего уж…
От этого факта в животе у меня болезненно сжимается от тоски. Мне не судьба побыть хрустальной, я стальная. Только куют, выискивая места помягче для удара. Каждому свое.
— Слишком правдоподобно умираешь, Царева, завязывай.
Увы, это не симуляция. Со мной что-то не так. Но сейчас не об этом мне хочется с ним поговорить.
Резко присаживаюсь, возвращая себе броню. Я хотела сказать ему, после его признания кое-что. Да как-то все не было возможности остаться наедине.
— Ты за Асю извини.
— Ага… Ты тоже.
Не понимаю, что имеет в виду, но мне сейчас все равно, я очень плохо соображаю. Замечаю ссадину на его скуле.
— Это… — касаюсь своей скулы, как в отражение. — Я нечаянно. Рука дрогнула.
Молчит. Ну и ладно… Я хотела извиниться, я извинилась.
— А уеду я на свою «долбанную Олимпиаду» скоро, — невесело ухмыляюсь. — Так что, не парься.
В груди болит.
Ну, или не уеду, прислушиваюсь к своему стремному состоянию. В ушах шумит, мокрая вся, сердце быстро прыгает, пропуская иногда ступеньки. То ускоряется, то гулко грохает… Я не чувствую, что смогу выступить. Я словно рассыпаюсь.
Но из дома уехать придется по-любому.
— И играй на своей скрипке, на здоровье, — улыбаюсь. — Я ее больше не услышу.
Бесило его… Гад!
Но это уже больше веселит, чем вызывает негатив.
— Кто-то из нас умирает, я не понял? — откидывается он на стенку спиной.
Я умираю, да. Очень глубоко внутри. От страха и неопределенности. Я не понимаю, что будет завтра. А не так глубоко, мне хочется настучать себе по лицу, чтобы не смела ныть и бояться.
И если раньше, я говорила себе иди и добейся, шла и добивалась результата. То теперь говорить надо явно что-то другое. А что — я не знаю. Как действовать «здесь» для меня непонятно. И спросить мне не у кого.