— План четкий и подробный. Чувствуется опыт, который сходу не получишь, — криво усмехнулась она, прячась за этой саркастичностью, пытаясь ускользнуть от меня в нее.
— Не нужно этого, ладно? — попросил я, легко, не ломая себя, не притворяясь, не ища удачных формулировок. Я это выдыхаю, а не просто говорю, сотрясая воздух. — Для меня сейчас все не так, как было. Слова, но тебе придется в них поверить и не позволять им все для нас испортить.
Страха не было. Его я уже успела пережить в момент пробуждения, когда причудилось спросонья, что я опять в каком-то из бесконечных подвалов или чердаков, где случалось бомжевать, и ко мне решил сунуться в трусы один из таких же бродяг, какой сама была. Я в те времена крепко спать совсем отвыкла и всегда держала под рукой что-нибудь колюще-режущее или хотя бы увесистое, чем обычно с первого раза отваживала желающих от меня любви и ласки.
Сомнений тоже не появилось, когда совсем голый мажор шагнул под душ ко мне. Я решила все еще там, в подвале, где могла остаться навсегда. Решила, и ничего не поменялось. Не знаю, ради правды, хочу ли я секса. У меня тут нет опыта. Но хочу, чтобы между нами произошло нечто, что не имеет обратного хода, что ли. После всего мне это почему-то необходимо. И да, я отдаю себе отчет, что все исключительно на здесь и сейчас. Нет никакого будущего для нас. Его не было до похищения, но это никак не помешало мне кайфануть как никогда прежде в той кладовке, даже при наличии понимания, со сколькими Каверин наверняка проворачивал такие фокусы. Не было будущего, даже, возможно, следующего утра для меня в вонючем подвале. Не появилось его для нас и после побега.
Он сказал: “Для меня сейчас все не так, как было”. И я в это верю и принимаю. СЕЙЧАС. И от этого внезапно чувствую свободу больше, чем когда-либо в моей жизни. Сродни той, что ощутила, убегая в никуда по ночной дороге от матери с ее подельником и тех мерзостей, что нам случилось сотворить вместе. И сама уже тянусь к нему, обхватывая шею и требуя поцелуя. У Антона уже стоит, и его член, напряженный и жесткий, оказывается в ловушке между нами, дергаясь и пульсируя, и это содрогание странным образом будто просачивается сквозь мою кожу, уходит в глубь живота, где все начинает тянуть и сокращаться, отзываясь. Эти жаркие желанные потягивания захватывают все больше места во мне, расходясь во все стороны, как если бы были кругами от брошенного в воду камня. Антон целует меня сразу глубоко, не жалея треснутых пересохших губ обоих. Загребает спутанные мокрые волосы полной пригоршней, вынуждая запрокинуть до предела голову так, чтобы чуть ли не вжираться в мой рот, требовательно вторгаясь внутрь языком. Этот поцелуй — безумная непристойность, он порочен до невозможности, даже порочнее того, что мы творили в клубе, и то, что Каверин меня при этом буквально втирает в стену за спиной, ритмично толкаясь бедрами и вдавливая в живот член, только усиливает остроту греховности происходящего. Эта пронзительная острота оборачивает мой разум сплошным пологом сладкой обреченности и какой-то неутоляемой жадности, что, встретившись-схлестнувшись с волнами жара из моего живота, окончательно срывают мне крышу. И я цепляюсь за плечи Антона сама, рвусь в новые и новые поцелуи, кратко лишь хватая между ними воздух, издаю черт знает какие молящие звуки и трусь об него, изо всех сил стремясь усилить все, довести до уже познанного мною взрыва. И совсем не сразу понимаю, что Каверин отстранил меня и что-то бормочет сквозь рваное дыхание.