— Вы обедаете в буфете или идете в ресторан? Меня не возьмете в компанию?
— Когда я приезжаю в город, то обедаю дома, — ответил Белозеров; тут же, вспыхнув, исправил бестактность: — Может быть, согласитесь разделить мою домашнюю трапезу? Не знаю, что там есть, но первое-второе, наверное, найдется.
— С удовольствием! — согласился Шанин. — Я уже забыл, когда ел домашний суп.
Дома у Белозерова никого не было, он пошарил в холодильнике, в духовке, в буфете, сказал с извиняющейся улыбкой:
— Суп не обнаруживается, Лев Георгиевич, жена меня не ждала.
— А что есть? — с холостяцкой откровенностью поинтересовался Шанин; услышав, что есть котлеты и компот, кивнул: — Устроит!
Пока Белозеров разогревал котлеты, он осмотрел квартиру. Ничего особенного: две комнаты, скромно обставленные, в одной детская, во второй все остальное — спальня, гостиная, библиотека... Шанин заглянул в книжные шкафы, увидел ряды томов подписных изданий, книги по строительству, по научной организации труда в промышленности.
— Здесь черпаете свои идеи? — спросил Шанин, когда Белозеров зашел в комнату, чтобы пригласить его к столу.
— Где же еще, — подтвердил Белозеров. — Здесь да в журналах, в экспресс-информации.
Обедали на кухне. На столе стоял графинчик с водкой. Шанин пить отказался, Белозерову разрешил:
— Вы отработались, можете, а мне нельзя.
Белозеров застеснялся, потом налил, выпил. Поели с аппетитом; компота Шанин опорожнил два стакана.
— Возмещаю. — Он показал глазами на графин, сверкнув в улыбке золотыми зубами. — Чтобы вы не считали меня неуважительным гостем.
— Принимается, — в тон ему сказал Белозеров.
Шанин расспросил о семье: кто жена, какого возраста дети. Посочувствовал Белозерову, что тому приходится много времени пропадать в Сухом Бору.
— Жена не в претензии?
— Привыкла, — коротко ответил Белозеров.
Шанину понравилось, как Белозеров ведет себя. «Хороший парень», — подумал он, идя в горком. Но он и раньше не считал Белозерова плохим парнем. Просто это были разные вещи: считать работника неплохим парнем и рекомендовать этого парня в руководители огромной стройки.
Чернакова, когда он поднялся из буфета в зал заседаний, остановила Уторова, попросила после пленума зайти к Рашову.
— Ненадолго. Надо решить один вопрос.
— Только меня приглашает?
— И Шанина.
— Хорошо, зайду.
Чернаков прошел к первому ряду, сел.
— Чего надо Аграфене? — с беспокойством спросил Волынкин; он сидел рядом.
Чернаков сделал безразличный жест рукой.
— Да ничего особенного...
Волынкин успокоился, отвернулся к соседу.
Недавно Чернаков попросил протоколы заседаний парткома за последние годы, перечитал записи выступлений председателя постройкома. Волынкин брал слово не часто и говорил коротко: «Присоединяюсь к мнению, высказанному товарищем...» И даже если ссылка на чье-то мнение отсутствовала, то все равно это было повторение чужих мыслей, обычно шанинских. «Вот такие пироги, — сказал себе Чернаков, перевернув последний лист протокола. — Полип он, наш Дмитрий Фадеевич. Присосался к Шанину и едет на его мыслях, на его авторитете и на его поддержке. А ведь руководителю профсоюзной организации, так же, как и мне, секретарю парткома, не дано приспосабливаться. Мы оба должны иметь мужество самостоятельно мыслить и смело свои мысли высказывать».