— Облей ее холодной водой, — советует второй голос. Ехидный и очевидно мужской.
Что значит “Облей водой”?!
Я возмущенно распахиваю глаза. Прямо под носом пол — не очень чистый, с разводами побелки. Эй, что я тут делаю?
— Даяна, с тобой все в порядке? — встревоженное лицо сестры Катрин нависает сверху, за ее спиной тенью отца Гамлета маячит Тайберг.
— Что за дурацкие вопросы, женщина? — некромант раздраженно закатывает глаза. — Разумеется, все в порядке, просто прилегла отдохнуть на полу. И связала себя на всякий случай, чтобы не встать раньше времени.
— Иногда мне хочется отрезать тебе язык, чтобы не язвил, — зло пыхтит монашка, сражаясь с веревкой на моих запястьях.
— Хорошо, что твои желания не совпадают с возможностями, драгоценная женушка. Дай сюда.
Тайберг одним движением освобождает мои руки от веревки и тянется пощупать пульс. Кажется, меня очень сильно стукнули по голове. Потому что вместо ледяного призрачного касания я чувствую тепло человеческой кожи.
С профессиональной сноровкой патологоанатома мессер осматривает меня. От прикосновения к шишке на затылке в глазах темнеет.
— А вот и причина, — удовлетворенно отмечает он. — Кто так тебя, ученица?
В ответ на вопрос память взрывается каскадом событий.
— Заседание… Сколько времени?
— Без десяти час, — отзывается Катрин.
Опоздала…
Но… может, еще не поздно? Суд — дело долгое. Пока пройдут все формальности, пока дойдет до опроса свидетелей. Я еще могу успеть на вторую часть заседания, после перерыва. Если поспешить…
От попытки встать перед глазами все плывет. Если б не Тайберг (вполне материальный и теплый), я бы снова рухнула на пол.
— Лежи, овца, — укоризненно ворчит некромант. — Сколько пальцев видишь?
И неприлично оттопыривает средний.
— Один. Мессер, — я цепляюсь за его руку, мимоходом отмечая, что некромант не только материален, но и обнажен, что вообще не лезет ни в какие рамки. — Срочно приведите меня в форму! Мне надо в суд!
***
Когда я прихожу в себя настолько, чтобы стоять без посторонней помощи и добираюсь до здания суда, часы на городской башне бьют два пополудни. Обеденный перерыв закончен, у дверей толпятся скучающие журналисты, которые оживляются при виде меня в компании монашки.
— Она!
— Кто она?
— Эта… аль Хазам?
— Разве она не должна быть в зале?
— Мои источники сообщили, что девка отказалась выступать, — самодовольно заявил один из журналистов — лощеный, хлыщеватого вида. — Похоже, ей все разъяснили про последствия.
От этих слов, а может от головной боли, темнеет в глазах. Я проталкиваюсь сквозь толпу к входу и утыкаюсь в охранника.