– Вы знаете правила, ваша светлость. Я не могу…
– Можешь. Выполняй. Вернешься через десять минут.
Тюремщику ничего не остается, как меня послушаться. Проблемы ему не нужны, хотя по правилам он действительно должен присутствовать при моем разговоре с заключенной. Только этот разговор не для посторонних ушей.
Леви Виграсс тем временем поднимается, делает шаг навстречу мне. Можно представить, что между нами нет никаких преград, но это обманка: начертанные на потолке и полу схемы, вспыхивают, когда она подходит к краю, где только что была исчезнувшая стена. Они не выпустят ее, как бы женщина ни пыталась. Как и не впустят меня к ней. Леви Виграсс знает об этом, потому что замирает напротив, вглядываясь в мое лицо.
– Ты… вы пришли освободить меня?
Я бы рассмеялся, если бы не ярость, начинающая циркулировать по моим венам всякий раз, когда я приближался к этой женщине.
– Вы пытались убить королеву и множество людей, – чеканю я. – Вас приговорили к заключению в Аелуре, и никто и ничто не сможет освободить.
Ее лицо искажается болезненная гримаса, словно Виграсс собирается заплакать, она шагает ко мне, но натыкается на схему. Та мягкой пружиной толкает ее назад, и женщина чуть не падает на пол.
– Я не делала этого, Райнхарт, – сбивчиво объясняет она. – Не делала ничего того, в чем меня обвиняют.
– Доказательства и показания твоих сообщников говорят об обратном.
– Они лгут!
– Или лжешь ты!
Я оказываюсь возле линии раньше, чем успеваю это осознать.
– Ты со своей алчностью и жаждой власти чуть не убила женщину, которую я люблю!
Слова, или, вернее будет сказать, эмоции, вырываются из меня прежде, чем я успеваю их обдумать, понять, уложить в своем разуме и в сердце. Я, всегда считавший, что любовь – это выдумка поэтов, что есть только привязанность, верность, преданность, осознаю, что у моих чувств к Алисии нет рамок. Все мои мысли о ней: защищать ее ото всего мира, заботиться о ней, целовать, ревновать до безумия и желать взаимности. Хотеть всей душой.
От этого признания – не Виграсс, в первую очередь, себе – ощущение, что в меня бросили оглушающей схемой, а сверху добавили парализующей. Потому что я замираю, застываю напротив матери и, возможно, поэтому позволяю ей говорить.
– Я бы никогда этого не сделала, Райн. Никогда бы не причинила вреда этой милой девочке, и тем более не сделала бы ничего, что может навредить тебе. Я была не лучшей матерью…
– Ты вообще не была ею.
– Ты прав, – кивает она. – Но на то есть причины. Твой отец не позволял нам видеться. А я очень боялась, что она отыграется на тебе. Что заставит страдать тебя.