Щенок поднял голову и посмотрел на неё, навострив уши и будто понимая, о чём она говорит.
– Тогда не спрашивай, есть ли у меня жених, – засмеялась Аяна.
– А мне и не надо. Некоторые вещи я слышу и без слов.
– Зачем же ты тогда спрашиваешь?
– Знаешь, Айи, иногда, чтобы разобраться в чем-то, нужно произнести это вслух. Если ты произнёс что-то, что соответствует истине, твоя душа останется спокойной. Но если сказанное тобой вслух – неправда, то ты почувствуешь это, и душе станет немного дурно, как животу после негодной еды. И чем больше и страшнее сказанная ложь, тем тяжелее внутри. Конечно, бывает, человек годами убеждает себя в какой-то большой неправде, так что в конце концов и сам начинает в неё верить. Тогда, будучи сказанной вслух, эта неправда лишь слегка тревожит его душу... или не тревожит вовсе. А иногда человек долго живёт с тяжестью в душе, не понимая, почему ему так неуютно. Только ответив на чей-то вовремя заданный вопрос, он начинает понимать, что именно его гнетёт. Олем Ати как раз умеет задавать правильные вопросы. Это очень важное умение, и мне его иногда очень не хватает.
Мама закрыла глаза и откинулась на спинку стула.
– Хватит с нас серьёзных разговоров. Если у тебя на душе светло, то они и не нужны, а у меня от них может разболеться голова. Ступай, солнышко. Я поработаю.
Аяна в задумчивости спустилась по лестнице. По дороге она остановилась. Надо было кое-что проверить.
– У меня на душе светло! – громко сказала она, не почувствовала никакого несоответствия и тихонько рассмеялась.
Нэни уже была у очага. На её запястьях блестели мамины звенящие браслеты, а волосы она заколола наверх тремя деревянными гребнями. Аяна заговорила с ней, но Нэни явно думала о чём-то своём, по несколько раз всё переспрашивала и рассеянно улыбалась, смотря куда-то мимо вещей. Аяна отчаялась привлечь её внимание, вздохнула и пошла в кладовую за кожей.
Они редко шили обувь, потому что отец предпочитал менять её у кожевенников, но на всякий случай в их кладовой хранились отрезы средней и толстой кожи, необходимые в хозяйстве для починки упряжи, обуви, мебели. В мастерской из такой кожи они шили сумки, а дед Баруф в своё время изготавливал кожаные бурдюки для воды и молока. Один из его бурдючков как раз носила с собой Аяна. Потом старший сын Баруфа вместо него стал заниматься кожей и ушёл к жене на один из кожевенных дворов, а дочь, Лали, осталась и продолжила ткать полотно из власки и кроить и шить одежду.
Дед Баруф остался при дочери, но последние несколько лет жил совсем обособленно, стараясь не пересекаться с остальными обитателями двора. Все уважали его уединение и не навязывали ему своё общество. Только маленький Ансе, который, видимо, унаследовал от деда любовь к тишине, ходил к нему в комнату, и они подолгу сидели там тихонько, каждый в своём углу. Ансе рисовал что-то грифелем в большой книге для записей, а дед дремал или возился с полосками кожи, которые потом шли на тетиву луков и самострелов. Ансе внимательно следил, как дед нарезает шкуры, развешивает в углу своей комнаты, натянув и скрутив каждую полоску в жгут и обрабатывая её шлифовальным бруском до тех пор, пока на срезе не получится ровный круг. Он помогал размачивать эти жгуты, шлифовать их снова и натирать воском и жиром. Дед Баруф не отмахивался от него и не пытался прогнать, наоборот, всячески поощрял интерес мальчишки к своему делу.