\Она растёрла лицо руками. С одной стороны – тесный фургон, сон на полу под одним одеялом с Киматом и Чамэ или Ригретой, стирка в каждой встречной луже, ночёвки у костра в окружении огромных звенящих голодных комаров, отсутствие чистой воды, поиски тёплой еды, ветер, грязь, ноющие от тряски кости. Она терпела это, потому что ехала к Конде. Это было... временное неудобство на пути. Но жить так и дальше, осознанно отправившись с ними?
С другой стороны – незнакомый город. У неё пока есть деньги, но на сколько ей хватит их? Комната в постоялом дворе здесь стоит шестнадцать медяков в день, стойло для Ташты – три медяка. На восемь месяцев ей не хватит имеющихся денег даже на это, а ещё еда... Она же не может ходить по постоялым дворам и играть там?
– Кадиар, ты говорил, что есть такие хорошие заведения, в которых сидят музыканты и играют за деньги?
– Ты женщина. Туда не берут женщин.
Здравствуй, дивный мир Конды...
– Ладно. Предупреди, что я приду выступать. Ещё не слишком поздно?
– Самое то. Только не тяни.
Он ушёл, и Аяна снова надела голубой халат. Она накинула плащ, взяла кемандже и спустилась вниз, печально шурша подолом. Голоса вокруг постепенно затихли, когда из-под смычка полилась тихая, спокойная мелодия.
Ей не хотелось петь. Её душа болела. Кемандже бесстрастно, негромко напевала о сборе осенних яблок. Аяна не думала о яблоках, она думала о руках Конды, о его длинных красивых пальцах, и о своих, когда они скользили сквозь его гладкие, блестящие волосы. Кимату уже будет больше двух лет в декабре. А что если очередной шторм...
Кемандже взвизгнула. Нет. К чёрту яблоки. Аяна дёрнула пряжку плаща, потом резко вытащила гребень и бросила его на колени. Голубые волосы рассыпались по голубому халату, роняя осыпающиеся частички краски, как осыпаются чешуйки с крыла бабочки при неосторожном касании. Синие сумерки за окном и жёлтый свет фонаря с прозрачными стёклами окрашивали её с двух сторон в свои цвета.
Она играла песню про человека, который унёс её сердце в море, и вот теперь струны кемандже отзывались. Аяна вспомнила легенду про девушку из дворца, которая не могла попасть к любимому, поэтому сыграла мелодию своей души на доло и переселилась этой музыкой в сердце возлюбленного, оставив земное тело. Сколько можно мучиться?
Милый, мой милый, родной, сердце моё ты забрал... Аяна закрыла глаза, и короткими фразами в три звука кемандже плакала о её пути, который должен был закончиться, но всё тянулся и тянулся, бесконечно.
Но мелодия не была бесконечной. Она повисла над столами, как дым благовоний Фадо, как рассветный осенний туман долины Фно, и постепенно растворилась в вечерней дымке. Аяна подняла наконец голову, резко встала, прошелестев подолом, и ушла, подхватив плащ и гребень и даже не заглянув в кружку, которую Кайзе выставил на стойку. Она даже не могла вспомнить, бросали ли туда монеты.