– Я не юнец!
Вера обработала руки, подошла к спящей Стеше, проверила пульс. Скомандовала Белозерскому и Ларисе Алексеевне:
– Ноги ей в коленях согнули, развели.
Она выполнила внутреннее акушерское. Ситуация была ясна. Вера села на табурет, где прежде сидел Белозерский, глянула на инструментарий. Одобрительно или, может, иронично – кто ж её поймёт! – хмыкнула.
– Ишь ты! Напёрсток Блонда[9] имеется! Какой предусмотрительный малыш!
– Я не малыш!
Но Вера уже потеряла интерес ко всему, что не касалось текущей операции. Она надела на большой палец инструмент для манипуляции, крайне травмирующей прежде всего душу оператора. Развернулась к углу с иконами. Так, в напёрстке, и перекрестилась.
– Прости, очередной предвечный младенец!
Если бы кто-то наблюдал эту сцену со стороны, кто-то совершенный ханжа, пустой человечишко, считающий себя нравственным лишь на том основании, что жизнь его не представляет ничего занимательного – он бы и то не посчитал сие за фарс. Ибо голос княгини, жест её, мимика её были искренними, проникновенными, как бывает не у всякого проповедника, пастыря. Если таковые вообще случаются искренними. В лучшем случае они бывают всего лишь проникновенными. В случае обыкновенном они походят на свою паству.
– Зафиксировали и замерли!
Опытная рука Данзайр, вооружённая хирургическим акушерским инструментом, вошла в матку Стеши, чтобы облегчить мучения матери. Нерождённый младенец уже был на небесах. Лара умела разводить кокаин в пропорции милосердия, коли того требовали неизбежные обстоятельства. Лариса Алексеевна много грешила и не просила прощения у Господа, в которого веровала. Из всех присутствующих, как это ни смешно, в Господа веровала она одна безо всяких но и если. По-настоящему. Как должно. А посему не верила в индульгенции. Она не считала происходящее грехом по целому ряду причин, включая медицинские: в любой больнице врач сделал бы то же самое. С той разницей, что Стеша немедленно бы оказалась в тюрьме за убийство. Слишком много свидетелей, к ней уже заходил следователь, и её словам «не знаю, давно не видела!» – поверил безоговорочно, у него выбора нет. У Стеши, может, ещё есть. Лариса Алексеевна должна была точно знать, что плод мёртв. Потому что никто из акушеров не может ответить на вопрос, будет ему больно или нет. Не потому что врёт. А потому что не знает, врёт или нет.
Спустя сорок минут Стеша лежала на диванчике, сон её был глубок, дыхание ровно, сердцебиение стабильно. Вера Игнатьевна сидела в кресле, положив ноги на журнальный столик. Она курила, стряхивая пепел в стоящую на подлокотнике массивную хрустальную пепельницу. Лицо её… Довольно сложно описать человека не столь уставшего, сколь начинающего смиряться с тем, что выхода из бессмысленности не существует, существует лишь её круговорот. Вера Игнатьевна была энциклопедически образованной женщиной и была достаточно знакома со вторым началом термодинамики. Согласно Клаузиусу, теплота не может самопроизвольно переходить от более холодного тела к более горячему. Формулировка Томсона звучала иначе, но суть была эквивалентна: невозможно преобразовать в работу всё тепло, взятое от тела, не производя никаких других изменений состояния системы. Собственно, многоумные мужи всего лишь пытались познать алгеброй давно известную гармоничную восточную концепцию Хаоса, Теоса и Космоса, трёх причин и составляющих компонентов Бытия, и что бы мы ни делали, всё будет так же, как если бы мы не делали ничего.