Хохлов чуть было из себя не вышел, но изо всех сил сдержался.
– Я, господин Кравченко, верю в не за всем успевающего царя-батюшку! Прадед его, Царствие ему небесное, хотел коррупцию в Российской империи победить. Все бумаги на себя брал, сельскую школу строят – и то смету просматривал. В четыре утра вставал, юридические дела обустроил, законы толковые впервые дал, подготовил крестьянскую реформу, чтобы уж сын Освободителем стал. И что?! Смог? Нет! Благодарны ему?! Кукиш! Всего и осталось, что Палкин. Благодарны сыну за крестьянскую реформу? Нет! Разве в куски разнесли в знак признательности да нижнее бельё на миру перетряхивать не остынут. Нынешний Азиатской программой озаботился, она необходима, иначе не империя мы будем, а так, территория между тевтонцами и японцами! И всех собак на него! А человек он, – Хохлов снова повернулся к портрету Николая Александровича и покивал по-свойски, – хороший. Я настаиваю, потому что честь имею!
– Возможно. Не имею чести. Теперь ещё не имею погон, лишён воинской пенсии, не достоин соответствующей мне по образованию и опыту врачебной должности. В фельдшерах топчусь, и то благодаря вашей милости и смелости. А император, скорее всего, у меня нет оснований вам не верить, человек хороший!
Хохлов подскочил к Кравченко, закипая от гнева, и почти прокричал:
– Он-то тут при чём?! Вот это поразительно лояльное отношение интеллигентов, Владимир Сергеевич, к идее террора, проистекающее из мелочных персональных обид, и приведёт к большим бедам! Огромным!
Кравченко оторвался от бумаг и с горечью посмотрел на Хохлова.
– Алексей Фёдорович! Мне террор отвратителен! Террор – это война против всех. Как некогда кадровый офицер, я более прочих против войны. Что до больших бед… Куда уж больше!
Он вернулся к бумагам. Хохлова, по обыкновению, накрыло раскаяние. Он понимал, что перегнул и озвучил грызущее его вовсе не по адресу. Он открыл было рот, чтобы наконец извиниться за всё махом, но тут в кабинет вошёл Концевич после едва обозначенного формального стука. Профессор забыл, что хотел прощения просить у фельдшера, и едко уставился на ординатора.
– А мы у молодых поинтересуемся, у молодых! Которые выросли на вот этом всём, чёрт знает чём! – профессор изобразил изящными руками хирурга эдакую фигуру. – Впитали с шампанским холостых попоек, где у них устройство государства – объект посрамительной энергии! Вы, Дмитрий Петрович, как относитесь к идее террора? Он ведь так привлекателен для незрелых умов из-за его внешней, повторяю: внешней! – бескорыстности!