Таня действительно стала смотреть только на доброго профессора, это помогло. Она несмело спустила застиранную больничную рубашку – это было не так стыдно, как расстёгивать пуговицы на собственном платье.
– До пояса достаточно! – равнодушно уточнил Концевич, и это немедленно сбило тонкий настрой, заданный профессором. Будто Таню уличили в том, что она собиралась обнажиться полностью. Она опустила голову низко-низко, побагровела и прикрыла руками обнажённую грудь. Студенты немедленно покраснели и попрятали глаза. Хохлов был страшно раздражён эдакими реакциями от элементарного, но у постели больных он старался не выходить из берегов. Тем более у постели этой несчастной девочки. Так что он терпел. Это была пациентка Концевича, ему и вести, он не вправе особо вмешиваться.
– Опустите руки! – потребовал Концевич. Это был нормальный рабочий момент, и слова были произнесены верным тоном, но у профессора дёрнулась голова. Тут ещё Анна Львовна пискнула:
– Я помогу Матрёне Ивановне!
Профессор мотнул головой в другую сторону – и это уже был произвольный жест. Если бы воспитание позволяло, он бы рявкнул: проваливай! Но воспитание не позволяло, да и Ася уже сбежала за ширму. Если сестре милосердия стыдно присутствовать, то можно себе представить, в каком аду пребывает фабричная девчонка. Хохлов стал злиться на Асю.
Денисова опустила руки. Концевич жестом пригласил Астахова выслушать лёгкие. У того, непривычного к обнажённым женским телам, зато в самом возрасте жажды оных, дрожали руки и хорошо, что накрахмаленный халат стоял колоколом, не являя миру гнусности неумения отделять сознание от похоти. Фонендоскоп его перемещался от нужной точки к нужной точке, а взгляд помимо воли был прикован к красивой юной груди.
– Выслушайте межреберья! – ординатор решил вмешаться и скорректировать действия студента, невыносимо долго уделяющего внимание банальным хрипам, которые он вряд ли и слышал. – Таня, приподнимите, пожалуйста, молочные железы.
После этого указания Концевича у девушки слёзы градом хлынули из глаз. Но она не всхлипнула, просто покорно выполнила указание. Астахов застыл столбом. Повисла неприятная пауза, и сгустился плотный туман той нездоровой чувственности, которая возникает там, где сверх меры фиксируются на том, что вовсе не стоит внимания. Хохлов не выдержал.
– Вы, господа, в музеях не бывали?! Картин и скульптур не видывали?! Вы же здесь все получили отменное академическое образование, чёрт вас дери! Довольно!
Он выдернул у Астахова фонендоскоп, хотя в кармане халата у него был свой. Этот жест выглядел так, будто командир отобрал у солдата оружие по факту того, что тот опозорил это самое оружие. И с правильной, единственно верной докторской повадкой, в которой нет и никогда не было места озабоченности студиозуса, обратился к пациентке: