– «Существование медицинской школы – школы гуманнейшей из всех наук – немыслимо без попрания самой элементарной гуманности. Пользуясь невозможностью бедняков лечиться на собственные средства, наша школа обращает больных в манекены для упражнений, топчет без пощады стыдливость женщины…»
Хохлов осатанел. Подскочив к молодому ординатору, он зашипел ему в лицо:
– Вы это бросьте! Я новомодного господина Вересаева тоже читал! С карандашиком читал! В отличие от вас, господин Концевич, этот субъект имеет и смех, и слёзы, и любовь!.. Уж отличаете ли вы добро от зла, Дмитрий Петрович?! Вы, часом, не кукла механическая?!
Профессор отступил, оглядывая Концевича с ног до головы.
– Отличаю, Алексей Фёдорович. Просто не считаю нужным и достойным демонстрировать свои чувства и соображения на предмет этих категорий.
– А вы бы продемонстрировали этой несчастной девочке, что вы тоже человек! Из плоти и крови! Ей участие сейчас важнее всего!
– Не важнее достижений современной сифилидологии. Увы, бессильной перед третичным сифилисом.
– Молчите! – подпрыгнул профессор. – Вы и диагноза-то не сумели поставить! Больную будет курировать ординатор Белозерский. Где он?
Студенты слились с мебелью. Концевич молчал, глядя на профессора прямо и открыто, не испытывая раскаяния и не чувствуя страха. Страха профессор и не хотел.
– Идите!
Все вышли. Хохлов опустился на стул рядом с Кравченко и сказал упавшим голосом:
– Один – совершенно бесчувственный, другой – абсолютно безответственный. Студенты – безмолвны и трусливы. Будущее медицины в надёжных руках!
– Всё не так чудовищно, как вам представляется, Алексей Фёдорович, – успокаивающим тоном заметил Кравченко.
– Да? Неужто всё ещё хуже?! Как вы изволили сказать ранее про беды? Куда уж больше!
В кабинет без стука вошла Матрёна Ивановна.
– Осмотрела я девчонку с прядильной фабрики. Багровые узлы островками кругом на причинном месте. Уплотнение серьёзное в мочеиспускательном канале. Плотные бубоны в паху. Как нос ещё не провалился?! Девчонка-то такая славная, такая… – Матрёна сглотнула.
– Молодой организм. Сражается. Вот и не провалился. Ну да недолго до этого, на мизинцах хрящи уже съедены.
– Про женскую жизнь выяснила. Не было у неё никакой женской жизни. Двенадцать ей было, когда изнасиловал вернувшийся со службы солдатик. Её из деревни и вытолкали.
По щеке Матрёны потекла предательская слеза, она её злобно смахнула. Кравченко ниже склонился к бумагам.
– Не за жёлтым билетом пошла, как другие, когда с ними так-то! На фабрику устроилась!
Матрёна Ивановна не удержалась и всхлипнула.