– Матрёна, ну ты-то!
Хохлов вскочил и погладил старшую сестру милосердия по плечу.
– Что я вам, деревянная?! Вы все меня за Асю ругаете, мол, строга с ней сверх меры! А нет той меры, которая бы девчонку от беды уберегла!
– Ты иди к ней, к Денисовой. Я подойду.
Матрёна вышла из кабинета.
– В армии четырнадцать процентов сифилисом поражены. Это среди средних чинов! Среди солдатни и матросни и поболе будет! Я указывал и на это в той докладной записке, из-за которой…
– А в какой записке указано, насколько в целом скот человек? – упавшим голосом пробормотал Хохлов.
Кравченко молча уставился в сторону окна. Профессор проследил за направлением взгляда своего верного помощника и товарища. На широком подоконнике лежала изрядно запылившаяся Библия в дорогом переплёте.
Матрёну Ивановну ненадолго отвлекли более неотложные дела. В клинике таких дел – целый ком, который не разбить, который постоянно растёт. Персонала действительно не хватало. Потому профессор и не хотел переводить Асю в больницу «почище». В Царскосельском госпитале не было проблем с младшим и средним персоналом. А здесь те несчастные двадцать минут, в которые Матрёна Ивановна понадобилась мужику, попавшему в молотилку, пока его в операционную снарядили, оказались фатальными.
Денисова сидела на койке в полнейшей дисфории. Сказать, что она была раздавлена, – не сказать ничего. Единственное, о чём она жалела, что не умерла, а всего лишь потеряла сознание. Как нелепо! Если умирать так же легко, как терять сознание, зачем такие, как она, вообще живут. Конечно, это греховные мысли. Но если она, безгрешная Таня Денисова, больна сифилисом, то или она не безгрешна, или же мысль о нелепости её жизни не так уж и греховна.
Мимо неё прошелестела молодая сестра милосердия. Странная особа. Тоже нелепая. Таня Денисова не смогла бы выразить, почему. Тоже нелепая, и всё. По-другому нелепая.
– Вы ложитесь, Денисова. Зачем же вы сидите? Можно же лежать!
Будь сейчас в палате ангел Матрёна Ивановна, она наверняка нашлась бы, что сказать. Возможно, она прикрикнула бы на Денисову, как прикрикнула во время осмотра, когда Таня сообщила ей, что жалеет, что не умерла, и хочет умереть. Но окрик ангела Матрёны Ивановны успокаивал. А робость этой нелепой сестры милосердия вызывала жгучую ненависть к ней. «Не жалость мне нужна, нелепая! Не робость! Не позволение лежать, дура! Ты думаешь, жалеючи меня, что с тобой такое невозможно?! Ангел Матрёна Ивановна сказала, что это с каждой, с каждой может быть и никакой твоей грязи в этом нет, Танюшка! А эта: вы, можно лежать…»