Нелепая вернулась со столиком на колёсиках, на котором сверкали инструменты, один из них был очень похож на прядильную спицу.
– Что же вы всё сидите? Я родильнице швы обработаю и чаю вам принесу! Хотите конфет? У меня конфеты есть! Вку-у-у-сные!
Ася желала как-то успокоить несчастную девочку, но совершенно не знала как и не умела. Она была сиротой, и хотя выросла в образцово-показательном приюте, но того, что даёт семья или хотя бы жизнь на земле, с животными, – в ней не было, прав Иван Ильич. Ася, нежная, всех жалеющая Ася была в некотором смысле воспитана бесчувственной, и в том не было её вины. Чувства так же нуждаются в педагогике, как и всё другое. Отличать добро от зла, сострадать, лишь необузданно жалея, – мало. Ася не понимала, что надо делать, и отправилась заниматься своими непосредственными обязанностями: обработкой швов у Алёны Огурцовой. Оставив девчонку-прядильщицу одну во мраке.
Огурцова лежала, откинувшись на подушки, рядом спал сытый младенец. Ася переложила его в кроватку. Огурцова, разлучившись с младенцем, снова стала испытывать жгучую тревогу.
– Не может быть, чтобы Саша не оставил мне письма, уехав в командировку. Вы от меня что-то скрываете. Именно вы ходили к нам на квартиру, скажите мне правду!
– Я… Да, ходила. Алёна, если вам говорят, что…
Асин взгляд упал на окно. Окно выходило на аллею, ведущую к клинике. По аллее шёл Белозерский.
– Вам доктор всё скажет. Я немедленно его приведу!
Ася выскочила от Огурцовой, не в силах более выносить её тревожный, исполненный муки взгляд, пробежала мимо застывшей в той же позе Денисовой, уставившейся в одну точку. Пронеслась по коридору и выскочила навстречу Александру Николаевичу. Он точно знает, что сказать, как помочь. Она приведёт его к девочкам, у него получается, и даже лучше Матрёны… Она летела к нему, не думая ни о чём.
За ширму к Огурцовой зашла Денисова. Путеводной нитью во мраке блестел инструмент, похожий на спицу. Она взяла со столика зонд.
– Что вы! Нельзя трогать! Положите, пожалуйста!
Бесчувственная, оглушённая Денисова никак не отреагировала на крайнее беспокойство Огурцовой. Таня вышла из-за ширмы в палату – нет, только не при младенце, грудного можно на всю жизнь напугать, это она помнила, так в деревне говорили. Огурцова ещё и ещё раз окликнула, но Денисова не реагировала, и Огурцова, хоть и была крайне слаба и болезненно тянули внизу швы, кое-как перевалилась на бок, сползла с кровати и пошла за Денисовой, придерживая низ живота.
Таня села на кровать, уставилась в ту же точку, куда смотрела прежде, в правой ладони крепко сжимая зонд. Огурцова сообразила, что девушка в абсолютной прострации, и взывать к ней бесполезно и опасно. Она добрела до двери, вышла в коридор и со всем отчаянием как могла громче крикнула: