– Чего смурной, барин? – поинтересовался госпитальный извозчик, когда Александр Николаевич присел рядом и, глубоко вздохнув, прислонился к Ивану Ильичу, как, бывало, маленьким – да и до сих пор ещё – приникал к Василию Андреевичу. – Дежурите?
Саша пожал плечами.
– Значить, ноги сами в стойло привели.
– Ты когда-нибудь любил, Иван Ильич?
Извозчик ни на секунду не отвлёкся от починки ремня.
– А то как же! Не один раз.
– А горячо-горячо любил?
– И такое было. Но так давно, Александр Николаевич, что и не припомню…
Сокровенным имеет смысл делиться с равными. Одно дело открыться Вере Игнатьевне, видевшей и знавшей смерть, много перенёсшей и принявшей немало непростых решений, исполнившей их… Другое… Совсем другое.
– Так, чтобы дышать невозможно, Иван Ильич! – Белозерский подскочил и начал говорить быстро и горячо. – Что рвётся всё внутри! И получив… ну… то… о чём не принято… Даже получив, вместо облегчения и блаженства – ещё мятежней!
Саша смешался, покраснел. Иван Ильич усмехнулся вполне добродушно.
– А! О чём не принято. Ну то такое. В море тоже вроде за рыбой идут. Да только рыба – для живота. А для души – ветер. Ты, доктор, – насмешливо глянул извозчик, – дышишь и не порван. Значить, снова в море пойдёшь! А и порвёшься – подлатают, и снова фьють!
Иван Ильич изобразил надувающийся парус. Белозерский, опять пригорюнившись, сел рядом с Иваном Ильичом и подпёр щёки кулаками – ни дать ни взять расстроенный гимназист.
– И всё-таки море, барин, оно наперёд для промысла. И токмо опосля – для ветра. А уж как пообветришься, заматереешь – и различить трудно. Но то когда совсем морской волк. Такой волк никогда не забудет ни о парусах, ни о команде! Я вот не знаю, что там у тебя снова-здорово за горе такое, но раз уж ноги тебя сюда притащили, то иди в своё море. Там все носятся с мужиком, что моими мехами пользовали. И ты иди, работай боле – тебя и помнить будут доле.
Белозерский подскочил, поцеловал Ивана Ильича в лоб и решительно вошёл в клинику.
– Любви, огня да кашля от людей не утаишь! – пробормотал извозчик, фыркнув. – Разве за непосильщину не берись! И лошадка в хомуте везёт по могуте. Тебе, барин, их светлость – гужи пополам!
Дмитрий Петрович завершил осмотр Амирова, вкушавшего благость морфия. Анна Львовна принялась за перевязку.
– Он будет жить после всех мучений, которым его подвергла Вера Игнатьевна?
Концевич уставился на сестру милосердия в крайней степени недоумения.
– Будет жить, и преизрядно. Опухоль доброкачественная. Хотя и колоссальных размеров. Именно масштабом она и была убийственна. И с каких это пор персонал позволяет себе называть действия руководителя… Ах, я догадался, дорогая моя! Вы мучительно ревнуете Веру Игнатьевну к предмету ваших девических мечтаний, – Дмитрий Петрович едко расхохотался. Обида за то, что Ася предпочла не заметить его знаки внимания, была ещё свежа. Впрочем, у господина Концевича обиды не имели степеней свежести и сроков давности. Он детально и тщательно документировал их в своём сознании, отменно функционировавшем, в отличие от его души. – Благодаря врачебной тактике непревзойдённого клинициста и гениального хирурга княгини Данзайр работяга скоро вернётся к своему ремеслу. Княгиня – профессионал. То, что она женщина, делает её профессионалом вдвойне. А вот Сашку Белозерского, милая, вам не видать никогда. С княгиней или без неё. То, что он без ума от Веры Игнатьевны, даже наша госпитальная конюшня знает. Что вы на меня уставились? Если вам слёзы работать мешают, я и сам пациента перевяжу.