концов и все прочие, измученные и обессиленные, легли спать.
Когда же рассвело и мы осмотрелись вокруг, то все были поражены — просто чудо, говорили испанцы, что я в непроглядном мраке и среди бури сумел направить фрегат в эту бухту, у входа в которую с одной стороны виднелся продолговатый коралловый риф, где мы могли разбиться в щепы, а по другую сторону была песчаная бан*ка, где при столь сильном ветре и огромных волнах самый искусный из Пинсонов >96> наверняка сел бы на мель даже при свете дня и зная остров как свои пять пальцев; короче, с этого утра все стали смотреть на меня с неким трепетом, а тот, кого я накануне стукнул кулаком, облобызал мою руку, его ударившую; теперь-тоон убежден, повинился он, что лишь благодаря моему заступничеству нас вела десница Божия, и он обещал впредь слепо мне повиноваться, что бы я ни приказал сделать; и я, чувствуя в душе блаженство, со слезами на глазах обнял его и знаками подтвердил, что слова его полностью справедливы.
Погода слегка улучшилась, я вышел на палубу, не ощущая уже ни жара, ни слабости. И тут баск, самый опытный моряк среди нас, сказал на своем тарабарском языке, что доверять этой погоде все же не следует и лучше нам выждать в этой укрытой бухте, пока буря не уймется совершенно,— тогда мы сумеем определить, где очутились, и по звездам и по солнцу уточним свое местонахождение; речи его показались мне дельными и разумными, а Памбеле еще добавил, что ежели нам придется долго здесь стоять, то, по его мнению, надо бы немедля выгрузить сокровище и закопать его на случай, коль явится искать пристанища в этой бухте еще какое судно, команда которого может нас ограбить; .все с ним согласились и, получше осмотрев островок — а был он совсем крохотный,— решили спрятать сокровище в естественном углублении, которое нашли на вершине одного холма, а сверху засыпать песком, камнями и землею, чтобы ежели кто чужой и явится на островок, то обнаружить сокровище на вершине холма ему было бы невозможно. Перенести туда золото и прочее по частям в мешках было работой ме-
нее трудной, нежели выкопать яму, куда бы все это уместилось; обретя прежнюю силу, я тоже помогал перетаскивать, но мысли мои были далеко, я все думал о моих видениях в минувшие две ночи и, когда мы кончили работу, попросил оставить меня одного — уйдя подальше, я молился до вечера, пока не пришел Памбеле и не принес мне воду и пищу; и тут я, не замечая ни ветра, ни дождя, не унимавшихся весь день, стал горячо молиться за него, за спасение его языческой души; с нетерпением ждал я нового знака Божия, и, когда уже стемнело, я все еще стоял, преклонив колена на песке, переполненный немыслимым блаженством, словно не вода лилась на мое тело, но целое море утешений, как вдруг в небе блеснул яркий свет, удар молнии ослепил меня и сотряс мое тело; вспышки следовали одна за другой, я думал, что пришел мой конец, и, хотя был без языка, пытался произнести имя Иисусово — кожа на моем лице напряглась, волосы встали дыбом, в костях словно бы что-то засверлило, и тут внезапно запахло серой и послышался оглушительный грохот; оглянувшись, я увидел, что фрегат наш горит,— хотя его три дня мочил дождь, это не помешало молнии поджечь его. Приблизясь к нему на шлюпке, стоявшей у берега, я принялся издавать бессловесные вопли, звать Памбеле тем самым звуком, на какой он привык откликаться, когда мы жили на нашем острове, и в это время дождь прекратился, и среди пламени вновь явился мне образ святого Христофора, но на сей раз без Младенца,— святой покачал головою, и я понял, что все шестеро на корабле погибли, пораженные молнией; и тут я возрыдал о Памбеле, вопрошая, почему Господь в неисповедимых своих предначертаниях спас гнусного грешника, каков был я, и обрек на гибель бедного моего друга и пятерых испанцев.