О виновнике дней моих и моего брата я в малолетстве своем ничего не знал — думаю, матушка, дабы не огорчать меня, не говорила мне о моем испанском происхождении, пока мне не исполнилось тринадцать лет. До этого возраста я почитал себя осиротевшим сыном голландского моряка, потерпевшего крушение и погибшего в год моего рождения. Рассказав о моем истинном отце, матушка остереглась сообщить мне об учиненных им в Антверпене жестокостях и насилиях, равно как обо всем, что касалось убийства принца Оранского; однако мало-помалу, размышляя об услышанных мною разговорах замковых cjyr и местных поселян, я стал догадываться о многих несправедливостях, свершенных земляками моего отца, но все же старадря найти доводы, опровергающие те обвинения, которые я сам, едва начав что-то понимать и рассуждать, мысленно обрушивал на испанцев. На тенистом лужке у нашей водяной мельницы валял сукно дядюшка Ян, пожилой крестьянин внушительного вида, в чьих речах порой сверкали искры настоящей мудрости; он любил поговорить, порассуждать о высоких материях и знал множество забавных историй, так что мы, мальчишки со всей деревни, сбегались на луг его послушать; особенно веселили нас байки про Тиля Уленшпигеля, фламандского плута, ловко дурившего и высмеивавшего испанцев. В раннем своем детстве я — разумеется, после своего отца — больше всего восхищался этим простым человеком, его прибаутки и притчи, казалось мне, были проникнуты неподдельным здравым смыслом, и, когда я понял, что в них сплошь да рядом говорится о злодеяниях людей моей нации, это наполнило меня таким смятением и тревогой, что я побежал к матушке, единственной моей утешительнице, и потребовал, чтобы она, без всяких обиняков, рассказала мне во всех подробностях историю моего отца. Сама она, как я догадываюсь, никогда не могла примириться с тем, что ее супруг ничтоже сумня-шеся лишил жизни стольких невинных людей, из-за чего ей, хоть она его сильно любила, пришлось с ним расстаться; придя в волнение, она со слезами на глазах сказала, что отец мой поступал так, исполняя в точности приказания своего короля и повелителя, а для человека военного это не позор, а честь. Однако я, смекнув, что мне, ни в чем не повинному, придется расплачиваться и страдать за грехи и жестокости короля дона Филиппа, святой инквизиции, герцога де Альба и за злодеяния моего отца, как и за все прочие насилия и несправедливости, совершенные в Голландии испанскими отрядами, устыдился своего отца и проклял свой род. Впрочем, через несколько недель я полностью изменил свое мнение,— теперь меня уже не интересовало, правдивы иди нет обвинения против моего отца, о чьих делах распространяли в Голландии печатные листки с гравюрами. Размышляя наедине и на свой лад, я пришел к заключению, что все, что делал мой отец, было очень разумно и вовсе не так страшно в сравнении с иными историческими деяниями: всем ведь известно, что победители, придя к власти и заняв важные должности, никогда не применяют свои полномочия и силу е умеренностью — видимо, из-за смуты, каковую, несет с собой война,— но насилием вынуждают побежденных повиноваться беспрекословно, полагая, что тем так и положено; поскольку же насилие неспособно заставить делать с охотою то, что требуют, а склонять добром их никто не собирается, победитель находит в этом превосходное оправдание жестоким мерам для усмирения побежденных. Так, мало-помалу я избавился от терзавших мой ум сомнений, и прежний мой стыд и смущение сменились гордостью, что в жилах моих течет кровь испанцев, покоривших так много стран и народов; и однажды, когда мне уже исполнилось пятнадцать, лет,— а незадолго до того скончалась моя матушка,— я рассудил, что теперь уже ничто не заставляет меня держать язык за зубами и скрывать свое происхождение, и я во всеуслышание заявил о нем и похвалился перед несколькими поселянами, что я, дескать, сын испанца дона Хуана Кансино де Мендоса. Как сейчас я понимаю, сделал я это умышленно, чтобы друзья от меня отвернулись и чтобы принудить моих дядьев отослать меня в Испа-