«Взвейтесь кострами, синие ночи! Мы – пионеры, дети рабочих!» – пели и маршировали у входа в столовую. У самой двери в столовую пионервожатые в красных галстуках: наша красивая Маргарита Ивановна, лет двадцати от роду, и еще такие же. Парень-физрук, наверное, уже отслуживший, крепкий, белозубый и кучерявый, все жался к нашей Маргарите Ивановне и хохотал задорно, аж приседал. И тут началось… Маршировать было уже невмоготу, думал, написаю в сандалии. Если не сейчас, то заведут в столовую, и там точно это случится. Я сделал из строя три шага за разрешением, меня даже никто не услышал, а физрук увидел и со словами «В строй, салага!», отвесил мне здоровенный подзатыльник. Мои маленькие кривые ноги подломились, и я упал в клумбу, в землю лицом и, вероятно, описался вдруг. Какой был смех, звонкий, пионерский, примерно в шестьдесят ртов: сверстников и старших вождей…
Ох, не надо мне было читать Вальтера Скотта! Я, грязный и мокрый, кинулся бежать, куда не знаю. Что меня погнало за ближайший барак? К первой-то смене рабочие не успели сдать лагерь и мастерили забор. А у рабочих тоже время обеда. На кирпичах стояла полубочка на огне, и в ней был квач, и смола черная булькала. С квачом я и побежал назад. Физруку, видимо, было стыдно убегать, он начал ловко уворачиваться и прилип пару раз. Потом катался по земле, скулил и орал, может быть, тоже описался. Вечером всеобщая линейка, физрука не было, а Маргарита Ивановна была. Она и снимала с меня красный галстук под барабанный бой, и тихо так сказала на ухо: «Он мне тоже не нравится».
Ночевать в отряд меня уже не пустили, сказали: «Только для пионеров». Спал в каких-то судорогах, у сторожа-плотника – старика-татарина. Он мне сказал: «Сынок, пошли их всех нахуй», – я тогда уже знал, куда это.
Утро было раннее, еще солнце не поднялось, а мама уже была на проходной. Из месткома вечером прибежал посыльный, с приказом забрать ребенка-выродка из лагеря. Автобус, на котором мама приехала, куда-то заезжал, а потом возвращался, и надо было успеть на возврат. Она меня тащила за шиворот по грязной дороге, сильно била балеткой и очень-очень плакала.
***
Наступил новый 1967 год. Дома традиционная елка, отец ее притаскивал из леса, всегда кривую, но пахучую. Наряжали ее фарфоровыми космонавтами и картонными попугаями. А конфета моя висит на самой верхушке, хожу и думаю, что если съесть ее, то и Новый год тогда закончится. А висит-то одна обертка, сестра ее давно уже съела. Бутафория, значит. А в деревянном ящике под кроватью, в деревянной стружке, яблоки. Два мандарина и ириски «Золотой ключик» в пакетике из слюды с работы отца. Новый год – праздник с запахами мандаринов и пельменей, самый лучший праздник детства.