В начале сентября я возвратился в Новоспасское и, отдохнув, с новым рвением принялся за музыку. Во время путешествия, продолжавшегося 4 месяца, в одном только Харькове у меня было фортепьяно, а на скрипке я играл весьма неудовлетворительно… чтобы добиться более отчетливого исполнения, всякий раз, когда приезжали музыканты (а это было приблизительно два раза в месяц, причем они оставались несколько дней, а иногда около недели), прежде общей пробы я проходил с каждым музыкантом, исключая немногих лучших, его партию, до тех пор пока не было ни одной неверной или даже сомнительной ноты в исполнении. Таким образом я подметил способ инструментовки большей части лучших композиторов для оркестра (Глюка, Генделя и Баха я знал только понаслышке). Потом слышал общий эффект пьесы, ибо, производя первые пробы вместе, сам я управлял оркестром, играя на скрипке, когда же пьеса шла порядочно, я отходил на некоторое расстояние и следил таким образом эффект изученной уже инструментовки. Репертуар состоял по большей части из увертюр, симфоний, а иногда игрались и концерты.
…В последнее время пребывания моего в Петербурге Мейер значительно развил мой музыкальный вкус; он не ограничился тем только, что, требуя от меня отчетливого и непринужденного исполнения, восставал решительно противу изысканного и утонченного выражения в игре, но также по возможности соображаясь с тогдашними моими понятиями, объясняя мне естественно и без педантства достоинство пьес, отличая классические от хороших, а сии последние — от плохих. О сочинении вообще, о генерал-басе, контрапункте и других условиях хорошего способа писать мои понятия были столь неопределенны, что я принимался за перо, не зная, ни с чего начать, ни как и куда идти? Я предпринял писать сперва септет, потом Adagio и Rondo для оркестра. Если эти пьесы уцелели… то могут только послужить доказательством тогдашнего моего невежества в музыке.
Брат… любил, чтобы жизнь его текла покойно и аккуратно, и потому у него всегда было распределено время для занятий.
В деревне вставали довольно рано; после чая он обыкновенно писал музыку или что другое, потом долго играл на рояле, а перед обедом читал. Обедали мы всегда в 1 час дня; после обеда он брал нас, меньших, к себе в комнату, устраивал там игры и даже вздумал в одной из своих комнат приладить для нас гору, с которой мы катались в тазах… брат приказал принести доски, один край их был положен на окно, а. другой оставался на полу.
Комнат у брата было две… три крайних окна наверху с правой стороны — это была его спальня, очень большая комната, окнами в сад. Другая же, напротив, была тоже с тремя окнами, где с раннего утра было солнце. Брат отдавал ее птицам; в ней стояли ели и много невредных растений из оранжерей. Птиц у него было более 16: между ними были варакушки, ольшанки, Черноголовки, малиновки и даже соловей; все они летали на свободе по комнате, в которой для брата была поставлена кушетка; он часто лежал на ней и прислушивался к их щебетанию и пению. Помню, что он иногда брал меня с собою, приказывая сидеть смирно.