Столовые приборы, похолодев, слушали десертную вилку. Невольно ее состояние передалось остальным. Заволновались кресла, большие люстры на потолке, парадные портреты на стенах. Все они переглядывались, с трудом справляясь с охватившей их тревожностью. Ресторан замер, прислушиваясь к звукам и ощущениям.
– Послушайте, деточка!.. – начала было большая тарелка неуверенным голосом.
Но в этот момент двери распахнулись, и в ресторан повалили люди. Они разговаривали и смеялись. Словно по мановению волшебной палочки, появились музыканты, засуетились вокруг столов официанты с подносами. Капитан, одетый в белый китель, вел под руки двух хохочущих дам в модных ориентальных платьях. Бокалы наполнились и зазвенели, фортепиано запрыгало по нотам легкого регтайма «Артист сцены»:
–Тадада-дам, та-дам, та-дам…
И веселая дама, играя длинной нитью бус, кокетливо спросила:
–А правда, капитан Смит, что в этих широтах встречаются настоящие айсберги?
Актер Василий Вишневецкий в полном облачении – в костюме, гриме и косматом парике – сидел на скрипящем стуле в маленькой гримерке на троих. Рядом с ним преображались в Артемона и Джузеппе его коллеги – Данильченко и Сугубов.
– Городничего дали Пчеляеву, – говорил, рисуя себе собачий нос, молодой Данильченко. – Хлестакова, конечно, Колодникову. Не плачь, Вася, Добчинский и Бобчинский еще не заняты! Может, тебе их обоих дадут, оптом!
– Ты давай, нос себе малюй, салага! – полушутя вступился за Вишневецкого зрелый Сугубов, прилаживая на собственную редковолосую шевелюру лысину парика. – Тебе самому до большой роли пахать и пахать! Молод еще такие шутки со взрослыми дяденьками шутить.
– Да я ж любя! – вредно хихикал Данильченко, шагая к выходу. – Ты, Николай Иваныч, свое уже отыграл, тебе и Джузеппе почетно, а кому-то… – и патетически продекламировал в дверях.– Отверженным быть легче, чем блистать и быть предметом скрытого презренья!1
Вишневецкий зло поглядел на закрывшуюся за Данильченко дверь.
– Молодой, а уже подленький…
– Вася, да что ты, в самом деле? – повернулся к Вишневецкому Джузеппе с сугубовскими глазами. – Депрессия у тебя, что ли? Или ты с ума сходишь?
– Николай Иваныч, мне сорок три года. Я играю папу Карло. И в перспективе мне в лучшем случае светит Добчинский. Наверное, это называется депрессия.
– Слушай, почтмейстер Шпекин— тоже не предел мечтаний!
– Николай Иваныч, не гневи ты бога! Ты Паратова играл, Тартюфа… Да мне хоть одну такую роль – и поверь, больше не надо ничего, согласен на Добчинских до конца моих дней.
– Так, значит, ты решил? Я не забуду!