— А что это за амулет двуглавого ворона у него на груди? — поинтересовалась я.
Галаса покачала головой и повторила:
— Я ничего не скажу. Это слишком похоже на сплетню. А три самые черные судьбы: это сплетни, ложь и воровство.
Я моргнула. Мокки пренебрежительно фыркнул:
— Три самые черные судьбы — это глупость, лень и гордыня.
— Как скажешь, — наклонила голову набок госпожа Дарети.
Мы втроем вернулись в избушку. Тилвас так и лежал на столе, но теперь вокруг него стояли низкие деревянные подставочки с благовониями, у головы — букет полевых цветов, а у кистей и ступней — низкие белые свечи.
Мне вдруг подурнело. Я вспомнила Малую Гостиную Зайверино и своих друзей. А также то, что обгоревшие пальцы Тилваса — сейчас их обматывала чистая ткань — напоминали руки Финны в ту страшную ночь.
— Сюда зло не пройдет, — твердо сказала Галаса, протягивая мне чашку с густым горячим супом и кусок свежего дрожжевого хлеба. — Не сегодня.
Мы молча ели, сидя на печи. Я все смотрела на то, как на углу стола замерла фигурка пэйярту, украденная из склепа — мы чудом не потеряли ее в монастыре и на паучьих тропах. Казалось, белый лис смертельно устал.
Галаса собрала корзину, накинула на волосы платок и сказала, что идет в долину за лечебными цветами, которые появляются из-под земли только в это время суток. На обратном пути она поухаживает за всеми своими животными.
— А почему ты здесь одна, знахарка? — мрачно спросил ее Мокки. — Где остальные жители Лайстовица?
— Они давно покинули эти края. Еще до того, как я пришла сюда. Долина красива, но здесь сложно и одиноко жить. Я же искала уединение.
— Почему?
Я думала, Галаса проигнорирует вопрос и красиво растворится в ночи — это было бы очень в духе ее образа, как мне кажется, но целительница ответила Бакоа.
— Тому две причины. Во-первых, здоровым людям я приношу скорее вред, а не пользу. Я часто вижу то, что нарушает выстроенные ими границы — это неприятно и им, и мне, потому что все мы — огромные духовные миры, вынужденные делить одно материальное пространство, и вторгаться в то, что человек не показывает, значит быть взломщиком его души. К тому же, увидев что-то, поняв, где сломано, я всегда очень хочу помочь… Но нельзя помогать тем, кто не просит помощи, ведь так мы вмешиваемся в их судьбу и уроки, которые им нужно пройти. Однако и проигнорировать страждущего — жестоко. Так что моральную дилемму того, как быть с людьми, мне еще предстоит решить: в уединении. А во-вторых, я продолжаю учиться своему ремеслу. С определенного момента ступени любого учения переходят из внешнего мира во внутренний — и отшельничество неизбежно для всякого, ищущего мастерство.