– Ради бога, нет, не теперь, не сейчас, потом… у себя дома…
Мне почему-то становится страшно и невыносимо подумать, что сейчас, сию минуту, он при мне наткнётся на это стихотворение; жгуче-стыдно, больно за него, за то, как тяжело и стыдно сделается тогда ему самому; не знаю, что ещё, но я так волнуюсь, что боюсь расплакаться. Он забирает книгу и уходит.
Странно, сколько раз ещё в прошлом году выписывала я на листочек этот №, и всё-то книга была у кого-нибудь на руках, и вдруг теперь, именно теперь… Прочти я её раньше и потом, летом, услышь это стихотворение, едва ли бы вспомнила я, что уже читала его, похоже, да, но столько есть похожих, а теперь…
Дня через два, придумав какой-то подходящий предлог, Николай Александрович является снова.
– Марья Владимировна, – начинает он, – я, конечно, понял, в чём дело. Что могу я возразить? Факт налицо. Но скажите, разве моё преступление настолько велико, чтобы вы из-за него так круто изменили ваше отношение ко мне? Вы молчите? Неужели же действительно это такое громадное преступление? Скажите?
– Да, – односложно подтверждаю я.
– Но чем же? Что такого ужасного совершил я? Сказал неправду? Пусть так; стихотворение сочинено не мною, но оно почти моё; в то время я столько раз, столько десятков, если не сотен, раз повторял его про себя, оно так точно, так полно отражало моё собственное душевное настроение, что если бы я заговорил сам, то, вероятно, других выражений и не нашёл бы; так оно и вышло; эти слова стали моими, всё стихотворение моим, продуманным, прочувствованным, пережитым мною. Пусть я увлёкся желанием показаться лучше, даровитее, что ли, больше, выше, чем я на самом деле, и присвоил себе чужое творчество, – оно вышло само собой, невольно, это не было заранее обдумано, а сорвалось под влиянием обстановки, переживания минуты, желания подняться в глазах того, кто так дорог, так… Ведь в том, что я люблю вас, глубоко люблю, ведь в этом вы не сомневаетесь, Марья Владимировна? Скажите, вы верите в это?..
– Н…нет, н…не знаю. – Но при взгляде на действительно растерянное и искренно скорбное выражение его лица: – Впрочем, может быть, пожалуй и да, – продолжаю я. – Только это всё равно, совсем всё равно. Вот вы сейчас говорили, но я вас только слышу, точно слова ваши скользят по мне, скользят и скатываются. Вы говорите хорошо, так всё это красиво, кажется искренно, я вижу, слышу, понимаю, но… не чувствую, в глубину, в душу… ничего не западает…
– Но, может быть, это только теперь, сейчас? Вы огорчены, возмущены, даже оскорблены, но ведь это пройдёт, уляжется, не останется навсегда? Скажите мне, что вы простите меня, что опять станете прежней, снова поверите мне. Скажите же!