Пока Карась провожал взглядом мотоцикл, бабки Картавки и след простыл. Куда свернула бобылка? Не поленился, вышел на солнцепек. Будто кто холодной ладонью за сердечко взял — цветастая шаль мелькнула во дворе у деда Каплия. «Таньку-агрономшу сватать… Федьке сказать…» А что сказать? Выдать себя… С весны еще доглядел, что брат стал умываться по нескольку раз в день с мылом, задерживаться в горенке возле зеркала, менять рубахи: боже упаси, чтобы теперь пошел по улице босиком. Не однажды ловил и его долгий прищуренный взгляд, обращенный на каплиев двор (жили Каплии за балкой). А когда доводилось на улице встречаться с самой Татьяной, Федька искал глазами что-то в небе и плел несуразное. Татьяна не отворачивалась, не плела и несуразного, но вовсе не к делу встряхивала черными блестящими волосами, будто хотела еще больше открыть лицо. Непонятная улыбка кривила губы. Карась как-то не утерпел, спросил брата:
— Чего агрономша зубы завсегда скалит, как мы проходим?
Федька ничего путного не нашел, как дать ему подзатыльника.
— Чернила есть у нас?
— Погляжу.
— Живо! Листок бумажки, ручку.
Вынес из хаты Карась запыленную «неразливайку».
— Высохла, мухи одни.
Плеснул в нее воды из кружки, поболтал. Об стол почистил поржавевшее перо «скелетик», попробовал и приготовился писать.
— Жидковатые, но видать будет.
— Сам я. Насажаешь тут клякс. Ты вот что… Мотай к Мишке Беркуту. Оттуда — к Галке. Жду вечером их. Да цепочку набросишь, будто заперто.
Карась мял тюбетейку.
— А ту бумажку, что в кармане… со станции принес? В ней про наших, а?
— Никаких бумажек ты не видал. Дергая дверной пробой, словно проверяя его прочность, Карась вдруг вспомнил как маловажное:
— Картавка примчалась в Нахаловку. По гребле шла… До деда Каплия свернула…
Федька, отводя взгляд, ни с того ни с сего обозлился:
— Оставь пробой!
Солнце вот-вот уйдет за бугор. В стынущей сиреневой чистоте — рой стрижей. Со всех яров слетелись к долговской пристани. Звон, щебет. В воде, как в зеркале, рой белый. От реки тянуло илом, соленой прохладой. Завороженный, глядел Мишка на черно-белую птичью метель.
— Сроду не видал их…
Хотели в хате — духота, спасу нет. Вышли на волю, к обрыву.
— Садись, садись, — обозлился Федька.
Обхватив колено, он хмуро глядел в заросшее колючкой и чернобылом дно балки. «Неспроста ходила Картавка к Каплиям».
Прогремел порожним ведром Молчун, Митька. Как и все остальные братья, он схож с Федькой лицом, манерой ходить, ворошить огненные вихры, но его отличала от всего красноголового племени молчаливость. Бывали дни, когда от Митьки не услышишь ни слова. Мать его окрестила «Молчуном».