Серые глаза его весело блеснули в щелках сведенных век.
— У Гитлера проволоки колючей для меня не хватило. Вот нешто здесь… — Выпустил дым через рот. — Но это не лагерь… и не склады.
Приймак не спеша докурил, пока не припекло пальцы; окурок воткнул в землю. Сказал, не подняв головы:
— Судя по всему, аэродром. Чай, воевал, знаю… У парня вспыхнули глаза.
— А правда! Самолеты в ямы эти закатывать. А то, голая лопатина, — посадочная площадка. Совсем готовая, не ровнять, ни черта… Гады!
Прикусил язык. С опаской покосился на собеседника, но тот, отвернувшись, всматривался в сторону бугра.
— Обкатали дикаря-то…
Невдалеке проскакал на жеребце Панька. Ехал, видать, из станицы. Сенька, любуясь, как выбрасывает в беге гнедой ноги, сознался:
— В тот раз я с него, черта, все-таки брякнулся.
— Да ну?
— Ага.
По глазам и удивлению в голосе Сенька понял, что он на самом деле не знал о том — уже ушел, когда жеребец без седока под хохот хуторян вернулся в конюшню.
— Отец где? — спросил приймак, ощупью выбирая кусок ила посырее.
— Там, где и все…
Сенька хмуро оглядывал черные вывороченные кучи земли.
— Сталинград, поди, долбать отсюда думают. Приймак промолчал. Короткие, толстые пальцы его мяли кусок ила, пытались вылепить корову не то лошадь, земля рассыпалась, когда дело доходило до ног и головы.
— Сенькой, кажется, зовут?
— Так.
— Семен, выходит. Имя знатное в ваших краях. Как»<е… Сальская степь. Семен Буденный. Слыхал такого?
— Нет. — Сенька обидчиво поджал губы. Сплюнув, добавил: — Все дядья конники, деды. А отец молодой еще был в ту пору, не попал.
— Да, были горячие деньки…
С какой-то злой радостью он сжал в кулаке свое творение, будто похвалялся силой; бросил, метя в бордовую плюшевую шапочку будяка. Негромко засмеялся, довольный, что попал.
— Бывай здоров, буденновский потомок.
Сенька, кусая горький стебелек полыни, озадаченно глядел на широкую спину приймака, пока тот не прыгнул в ближний котлован.
К немногим молодым бабам в эти черные дни заворачивало негаданное счастье. Хилым, болезненным было оно, похоже на росток, пробившийся в сухой земле, в темноте, и недолговечным. Не приносило оно с собой радости, не оставляло после себя и особого горя. Сколько его бродило по шляхам, по-над дворами, серого, понурого, неприкаянного!
Не минуло оно, счастье то, и Апроську. Неделю спустя, как прошли в хуторе бои, поднялась она на зорьке до коровы. На завалинке возле хаты сидел человек в серой домашней рубахе, латаных штанах, сапоги кирзовые, солдатские, и голова острижена наголо. Как божий день ясно — солдатик, горемыка. (В каком-нибудь соседнем хуторе сердобольная «мамаша» в мужниных довоенных обносках нашла чем сменить просоленное, выгоревшее на солнцепеке, военное. Не нашлось только на голову да на ноги.) К стенке приставлена свежевыструганная кленовая палка. Вещевой мешок, тощий, почти пустой, лежал рядом. Улыбка хорошая, и глаза добрые.