Вечером, вон где от сваей хаты, поняла Апроська: не ушел. Сердце охватила тревога, но ноги сами собой прибавили шагу. Калитка не болталась, выпрямился вдоль проулка и плетень. С трудом отвернула новую, еще не залапанную вертушку. Андрея увидала сразу. Обняв ногами толстую лесину, валявшуюся не один год под сараем, тесал ее топором. Топор тупой, иззубренный, что пила, — вместо гладкой щепы из-под него сыпалось крошево. Обернулся на скрип калитки, устало улыбаясь, вытер пот с покрасневшего лица.
— Решено хозяйство на ноги поставить.
— А… анархия где моя?
Старалась Апроська не глядеть ему в глаза.
— Кто за коровой, кто за телком. Мы вот вдвоем с Алексеем Николаевичем.
Только теперь увидела Апроська сына. Оседлал он другой конец лесины, крепко ухватившись ручонками, держал тоже, чтобы не вертелась от ударов.
— И гарнушку истопили! — ахнула она.
Подняла ножом горячую чашку со сковородки — картошка жареная. Слова не молвила губу нижнюю закусила, и непонятно — обрадовало это ее или огорчило.
Наутро по хутору только и разговору. Говорили в проулках, в хатах, говорили на огородах, в степи, говорили везде, где могли случайно сойтись две женщины:
— Чула, кума? Апроська-то вон, Жихариха…
— И-и, девка жалкая…
— Бают, горожу всю чисто исправил, зараз сарай починяет.
— Мужик он и есть мужик.
— А муж?
— Муж объелся груш.
— Иде они, мужья-то, теперь?..
— Поживет, поживет, отойдет трошки на свободных харчах, да и митькой звать.
— И то вправду.
При встречах с самой Апроськой бабы, как диковину какую, оглядывали ее с головы до ног. Одни — с непонятной усмешкой, другие — с откровенной завистью, третьи — хмуро, осуждающе, но все с одинаковым любопытством.
— Как живешь, Апросюшка?
— Спасибо…
— Врут небось люди али всурьез приняла себе кого?
— Сам приблудился.
Нынче Апроська в степь не пошла. Вернулась с колхозного двора встревоженная, предупредила своего «приймака»:
— Вы тута, Андрюша, не выходить из хаты… По дворам будут загадовать на работу. Всех под гребло.
— А что делать?
— Черти их батька знают. Вот в Лопатину, за сады. Велено лопатки захватить. Копать, выходит. Там немчуры понаехало, страсть. Отмеряют что-то, вбивают колья.
Андрей поплевал на ладони, всадил топор в лесину.
— Всем так всем.
Повечерял Сенька всухомятку. Поржавевшего вяленого карася съел без хлеба. Хотел запить парным молоком, да лень спускаться в погреб. А с арбузом возиться некогда. Мать тоже гнула горб целый день в лопатине. Пришла разбитая. Кое-как успела подоить корову и завалилась. Думал Сенька, что вечером головы не поднимет, а подкрепился, охолонулся свежей водой, ровно рукой сняло усталость. Хоть опять за лопату. Живо надел чистую рубаху, батьковы праздничные штаны и сапоги хромовые. Обломком материного гребешка разобрал спутанный чуб. Перед тем как загасить лампу, оглядел себя в кругленькое зеркальце, послюнявив палец, пригладил широкие брови. Зеркальце опустил в карман. Твердо решил сегодня заговорить с Алей, если удастся, попросить даже извинения.