В здании академии осталась лишь ее административно-хозяйственная часть и начальство – генерал-лейтенант Веревкин-Рохальский, начальник академии, так же, как и ее комиссар Калинин (как нам успели сообщить, родственник всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина), подобно капитанам тонущего корабля, покидали свои посты последними.
Начальник академии, когда-то знавший моего папу, взял его вместе со мной в эшелон, который должен был выехать в Уфу 21 или 22 октября.
Комиссар академии Калинин был очень недоволен распоряжением начальника. Не стесняясь нашего присутствия, он сказал генералу: "Куда я этих придурков дену? Как на довольствие их брать? Старика одного я бы еще как-нибудь пристроил, а для молодого придурка у меня места нет!"Родственник всесоюзного старосты был начальником эшелона.
- Пусть едут оба в вагоне с наглядными пособиями, - ответил генерал.
- Но там одни женщины, и гальюна в теплушке нет, - возразил комиссар.
Все же нас определили в одну теплушку с забытыми впопыхах в Москве генеральскими тещами и бывшими женами какого-то начальства. Среди придурков женского пола было несколько жен слушателей академии, посланных на фронт с начальных курсов. Если память мне не изменяет, одна скромная дама представилась женой подполковника Гречко. Слышал я в нашей теплушке и другие не менее громкие впоследствии фамилии: Конева, Черняховская, хотя и не помню, кем эти особы приходились будущим знаменитым полководцам - тещами, свояченицами или племянницами.
16 октября паника была ужасная. Какой-то генерал, видимо, в спешке ошибся: свою жену позабыл, а в эшелон прихватил чью-то чужую и уехал с ней в Уфу. Законная супруга, естественно, жаждала поскорей добраться до мужа. В вагоне ей сочувствовали, а она всю дорогу причитала: "Уж я ему харю разукрашу! Он у меня будет знать, придурок окаянный!"
17 октября 1941 года закончилось тем, что тетя извлекла чемодан, который ей удалось увезти из Дома правительства после ареста дяди Марка в Кремлевской больнице. Ввиду чрезвычайного положения и нашей с папой плохой экипировки тетя выделила нам из дядиного гардероба добротное заграничное обмундирование. Правда, для разъездов в теплушках и вокзальных ночевок оно мало подходило - это были смокинги и лакированная обувь, в которых дядя когда-то хаживал на дипломатические приемы. Но за неимением другого пришлось этим обходиться. Пока мы с папой добрались до его института (эта эпопея продолжалась полгода), из-за своей одежды мы немало неприятностей натерпелись, так как нас принимали за иностранных шпионов.