Папе очень помог дядин смокинг, знание английского и японского и опыт разведчика. Самое интересное, что Мануильский его сразу узнал и очень удивился: он думал, что Ларского-Поляка расстреляли еще в 1937 году!
Так или иначе, он пообещал папе узнать, куда уехал институт, и дал ему записку в "закрытую" коминтерновскую столовку. Если бы не эта записка, папа, вероятно, помер бы в Уфе с голоду: он ведь не работал и не получал продовольственных карточек...
Но сколько можно сидеть на чемоданах в ожидании ответа из Куйбышева? (Который пришел через три месяца, и еще месяц ушел на то, чтобы добиться разрешения на проезд в Ташкент, где оказался папин институт.)
...Под угрозой голодной смерти я временно устроился на Моторный, скрыв, что имею репрессированных родственников, и влился в ряды рабочего класса. Меня оформили учеником слесаря, однако из-за близорукости и рассеянности я оказался совершенно неспособным к такой работе, требующей определенной точности.
Тогда я был переведен чернорабочим в бензомойку - отмывать от масла детали, из которых собирали авиационные моторы М-35. На такую работенку посылали одних лодырей, а я очень стремился помочь фронту и работал за всю бригаду. Бригадир меня очень хвалил.
Из Германии прибыла новая бензомоечная машина (завод был оснащен новейшим немецким оборудованием, поставлявшимся фашистской Германией. Задержавшиеся в пути машины продолжали поступать и во время войны), и я первый ее освоил. Бригадир пообещал, что если дальше так дело пойдет, моя фамилия появится на Доске почета!
Но в самый ответственный момент я, как всегда, заболел и, к своему несчастью, не успел попасть в стахановцы...
Я так ослабел, что не смог утром подняться с кровати. Врач сказал: это от переутомления и недоедания, надо полежать недельки две.
Еще бы! Смена-то продолжалась 24 часа (через день), во время работы отдыхать я себе не мог позволить - когда враг наступает на всех фронтах! - а ел я за смену один раз. Но я предпочел не лежать, а кое-как доплетаться до городской читальни, где было тепло и светло, и весь день блаженствовать, перечитывая Марка Твена, Конан Дойла, Фенимора Купера... В нашей каморке, которую папа снял, стоял собачий холод - папа рассчитывал, что к зиме мы с ним уже будем в знойном Ташкенте, и поэтому не обратил внимания на такую деталь, как отсутствие печки.
Удар, от которого я долго не мог оправиться, обрушился на меня в тот миг, когда я после болезни вернулся на работу.
От города до завода было 18 километров, туда в 6 утра шел рабочий поезд. Народу набивалось как сельдей в бочке, даже на подножках висели. Если бы не теснота, многие просто замерзли бы, особенно эвакуированные, которые были плохо одеты. Окна-то в вагонах были выбиты, а мороз доходил до 50 градусов!