Старуха согласилась доставлять по утрам мне в комнату большой бак холодной воды, и удивлялась тому, что я настаивал на этом и продолжал пользоваться им, обливаясь водой, разместившись в резиновой надувной ванне. Она должно бытьразболтала об этом всем соседям и "деве", так мы звали девушку из задней комнаты. Насколько я понимаю, на базаре ей не поверили. Как бы там ни было, однажды утром, когда я стоял голый в своей ванной и держал ковш у себя над головой, дверь вдруг раскрылась, там стояла старуха с полудюжиной других старух и "девой". Все стояли широко раскрыв глаза и рот, а моя хозяйка торжествующе указывала на меня пальцем игордо восклицала:
- Ну, что я вам говорила? Вот он. Видите?
Иоханн запротестовал. Он попытался заставить их уважать меня. Хоть я и иностранец, и к тому же американец, какой бы я ни был чудак, я всё-таки человек, а не животное в неволе, которое можно выставлять напоказ. Но всё было бесполезно. И меня показывали, конечно, с гордостью, и дверь моя распахивалась во время любого кризиса в моей жизни, духовного или физического, ради того, чтобы доказать кому-либо с базара или клиенту "девы", что они хвастают не зря. У них в доме действительно был живой американец.
Хозяйка часто рассказывала мне историю своей жизни и о всех своих бедах, а девушка поделилась со мной несколькими вариантами своих со всеми преходящими триумфами, правдами и обидами. Иногда мужчины обходились с ней ужасно, иногда она сама обходилась с ними так же, и только время от времени кто-нибудь подходил ей ненадолго. Мне нравилась миленькая булочница через дорогу: она была похожа на теплые булочки, которые продавала мне, но Иоханн девушками не интересовался и не одобрял моего флирта.
- Брось ты, - говаривал он, - не морочь голову этой булочнице, она слишком доверчива, слишком проста.
Он где-то разыскал и привёл к нам однажды Гвидо Петерса, студента музыки из Австрии, который увлёк нас своим энтузиазмом и заставил изучать музыку. Лейпциг был центром музыки, а Гвидо знал всех и вся в этом ярко выраженном увлечённом мире. У него заблаговременно были все программы концертов, он читал нам лекции по каждому из композиторов и его работе, и давал иллюстрации. Сидя у пианино он разбирал пьесу по косточкам, разыгрывал её аналитически и затем всю целиком с комментариями, объяснениями и критикой. Каждую неделю по понедельникам мы ходили в концертный зал. Следующую программу Гвидо приносил во вторник, день за днём он знакомил нас с ней, в пятницу мы все вместе шли на репетицию, куда допускались студенты музыки, в субботу мы ходили на генеральную репетицию, а в понедельник вечером уже были вполне готовы воспринимать готовый концерт. То же самое было и с прочей хорошей музыкой той зимой в Лейпциге, мы слушали её снова и снова, и знали её наизусть: гармонически, чувственно, научно и художественно.