Тайный покупатель (Гуревич) - страница 160

В кухне я села на табурет. Треугольные табуреты на кухне, сидение треугольное, из какого-то странного материала, не из дерева, и вроде не из камня. Табуреты очень старые о трёх ногах.

− Смотри. Совсем не шатается, − гордился он.

Кухня его, скорее его мамы, тоже необычная. Над столом висели полки, а на них стояли разные хохломские сувениры. Антоний презрительно называл эту полку мещанством. Его мама любила народные промыслы, она и работал в таком колледже, Антоний смеялся, что она там подхватила вирус прикладного искусства. Я прикладное не любила, все эти вазочки и статуэтки, но хохлома мне нравилась. Такая цыганщина, всё золотое, красное и чёрное.

Ещё на кухне были необыкновенные плитки, стены выложены ими. Вроде попадаете в избу, где печь выложена изразцами, Антоний говорил, что маме делали керамику по заказу в мастерской студенты; рельефы изразцовые, копии старинных, он объяснял, какие из каких губерний. К изразцам Антоний относился уважительно, считал, что это сродни геральдике, а значит недалеко и от шрифта. Антоний знал даже египетские иероглифы и санскрит, но сказал, что в школе знал хорошо, пока с ним отец занимался, в институте глаголица, кириллица, латынь и старославянский вытеснили из его бошки все шрифты, кроме устава и его производных. (Кстати, в скриптории, если бы он не артачился, согласился, ему приходилось бы сталкиваться чаще всего с уставом.) Антоний сказал, что все древнерусские памятники ему нравились, он читает по-старославянски и наиз много знает. А я даже «Слово о полку Игореве» не осилила, хотя именно оно досталось мне в тесте после девятого класса.

Антоний ничего на это не ответил. То ли он обиделся, то ли привык. Но я его сразу успокоила: русские сказки обожала.

Он заинтересовался:

− Почему?

− Там все оземь бьются и превращаются кто во что, в основном в волков и птиц. Все оборотни.

− Только поэтому?

− Ну и ещё там много убийств, в смысле жестокие они.

− Ну так фольклор.

Я ничего не поняла, Антоний пояснил:

− Жертвоприношение, традиции, вот и жестокие. Я в детстве не любил, что убивают, я адаптированные читал.

− А я обожала, − сказала я. – Убивали-то плохих.

Антоний необычный и квартира необычная. У моей бабушки везде лежали половички, скатерти − но это в нашем дачном доме. А дом, который остался от соседки, планировали сделать современным. Я рассказала Антонию о своих планах по хай-теку и минимализму, он изменился в лице, он считал, что бюджетный офисный мир пластика – полное фуфло. Я настаивала, я же на дизайне среды, мне лучше знать. Антоний покровительственно улыбался и заявил, что я порчу вкус в своём третьесортном универе, что попса скоро поглотит меня как и остальных, прогрызёт дыру в сознании. Антоний идеально красив. Или почти идеально. Он высокий, не то что я, полтораха. У него большие глаза, русые волосы, ну там правильные черты лица, и глаза. В них посмотришь и всё отдашь. То есть всё материальное и нематериальное. Я просто была поражена, когда он стал со мной разговаривать там на скамейке, понятно что он хотел отдать телефон, возвратить, извиниться. Вообще этот его поступок меня очень настораживал и никогда, даже в самые счастливые минуты, я не забывала о нашем тогдашнем конфликте. Странный был и его друг Дан. Он мне не нравился. Он был айтишник, но и спортсмен. Антоний был нормальный, но немного оплывший жиром. А Дан был подкаченный, в одежде казался худым, но была жара и я видела его в шортах и в майке. Дан был завёрнутый на всей это технике, у него торчали клоками волосы, он был небрит. Он был красив, даже симпатичнее Антония, такая мужская красота, настоящая мужская, но он так смотрел на меня странно, как на ворованную модель телефона или будто я – его девушка. Сейчас везде пялятся. Но на меня как правило посмотрят и отворачиваются безразлично, а некоторые ещё и прищурятся презрительно, особенно девушки в метро или тётки-губошлёпки за рулём, когда я напоказ медленно прогуливаюсь по зебре – пусть сбивают, хоть компенсацию получим и кредит погасим. Я заметила по своим клиентам по уборке: богатые тётки со временем становятся губошлёпками, даже если раньше у них вместо губ была нитка, такая щель для выплёскивания ругательств на люмпенов, вроде меня. Я ответила Антонию насчёт третьесортности моего универа, что меня и без универа многие явно считали третьим сортом. Чем дольше я мыла квартиры, тем больше я убеждалась, что у нас в стране есть господа и слуги. Антоний смеялся, называл меня концептуалкой, он считал, что в жизни всё прекрасно и можно всего добиться. Главное − не сидеть, сложа руки. Он всегда поправлял меня, когда я говорила неправильно, у него это получалось абсолютно не обидно.