Спустились по крыльцу. И бабушка тоже.
− Подождите! Я согласна. Я помогу. В конце концов, в этом ничего такого нет, да бабушка? Просто я подам документы, куда просят и куда я сама захочу.
− Именно!
Они открыли машину и молчаливый вынул из багажника огромную коробку:
− Это вам, Алевтина Михайловна!
− Традиции, смотрю, неизменны, − бабушка совсем не обрадовалась. Я такую коробку и не видела, овальная и розочки нарисованы по кругу… И холодная!
− У вас, что? – не сдержалась я. – В машине холодильник?
− Просто подарок от чистого сердца, не подумайте.
− Ой, − бабушка взяла коробку. − И бечёвка, надо же, советская!
− Это ваш любимый!
− Да ну что вы!
− Знаем… Вы думаете прошлое прошло? А нет. Прошлое рядом. – тихо заметил разговорчивый.
Мы попрощались и машина уехала, подмигивая нам габаритными огнями.
− Тихая какая машина, крадучись прямо едет. Кстати, бабушка: мы же не спросили, как их зовут.
− Они бы не ответили, − сказала бабушка. – Ох, Антонина. Ну и вляпались же мы… Пошли пить чай. Ты такой торт будешь пробовать в первый и последний раз.
В выходные папа приехал раньше мамы. Летом папа приезжал, чтобы «пощипать травку», осенью − перекопать всё и вся. Это оказалось очень кстати, ведь мы с бабушкой зашивались от грибных заготовок, на перекопку времени не хватало.
С приездом папы всегда начинаются проблемы, надо его кормить. Он себе чай-то не может вскипятить, всё у него из рук валится и ошпаривает. Дачу папа любил, это его детство, он обожал косить и все косы ломал; обидевшись на меня за отказ уступить электрокосилку, он перешёл на оружие крестьянина – серп. Хорошо, что солнечной осенью трава растёт не активно. Хорошо, что теперь у нас площади увеличились, папе выделили безопасный участок для его занятий по облагораживанию, чтобы он не скашивал цветы в стадии отцветания или в стадии ещё не цветения, и не уничтожал хрен обыкновенный в любой стадии. Папа в семье был козлом отпущения. Его ругали за пропущенный огурец-переросток, хотя к парнику папу не подпускали. Папа был родной чужак, дедушка с презрением отзывался о его бренчаниях, но в музучилище поступить помог, я доподлинно не знала, как, вроде с кем-то договорился. Да и в музыкальную школу дедушка ходил говорить с педагогами, он мне не раз об этом рассказывал. «У него был гормональный всплеск лет в четырнадцать. Он бренчал на своей гитаре по подъездам и дворам. Ему казалось это престижнее, чем сидеть на сольфеджио. Экзамены прогулял, чуть не попёрли. Я договорился», − вспоминал дедушка. Папа достаточно быстро успокоился насчёт дворовой романтики, какая-то уголовка повисла над их компанией, кто-то что-то ограбил, кто-то на кого-то свалил и папа понял, что чуть что, все сразу бегут с корабля и валят всё друг на друга. Кроме армии уход из музыкалки в подъезды и двор было единственное героическое время в жизни папы. А так папа жил тихо и спокойно и как бы отдельно от нас. В своём бренчащем мире, с такими же бренчащими людьми, которые мёрли не как мухи, но чаще, чем в теории вероятности, все эти барды, которые до сих пор собираются на разных дачах (на нашу дачу бабушка запретила приглашать друзей) и фестивалях, похожи на детей, они любят красоту, природу, идеальных людей, что-то из романов Купера, Дюма и Майн Рида, которые дедушка заставлял меня читать в детстве, чтобы я знала, что читал папа, почему он таким стал. Папа всё романтизировал, о скошенной и не скошенной траве у него было целых пять песен под настроение, и ещё одна шуточная про электрокосилку, как она отрезала у человека всё, кроме души.