− Ну что ты мелешь! – возмутилась бабушка, − В твоей музыкалке с утра до ночи домристки-балалаечницы тебя печеньями с плюшками потчуют.
− Так то не работе, хочется дома.
− Ты на Тоню посмотри, ей только сладкое. В кого она у нас такая…
− Намекаешь, что не я её отец.
− Саша! Типун тебе на язык! Что ты несёшь?
− С голодухи, мама.
Я не стала слушать препирательства насчёт моей фигуры, точнее её отсутствия, я как столбик на ножках, и насчёт подлинности отцовства папа любил пошутить, у них в музыкалке там нечем заняться, вот и шутят, кто чей, кто с кем и так далее. Я отнесла торт в холодильник. Пусть, если хочет его уничтожить, сам идёт на кухню, сам открывает дверцу, сам вытаскивает коробку с полки – папа не любил телодвижений по дому, он привык, что ему всё суют под нос, даже трусы и носки по утрам.
Вернулась на террасу – папа сидел голодный и злой, бабушка сказала мне мыть картошку. В итоге голодный и обиженный папа ушёл навестить друга детства, а мы с бабушкой продолжили консервирование грибов; время поджимало, остатки вечером на ужин мы хотели папе скормить, но для этого нужно было всё законсервировать, для того чтобы появились эти остатки.
Наконец приехала мама. Я всегда волнуюсь, если она вечером идёт пешком от станции. Темно, у всех собаки. Но хорошо, что посёлок в октябре ещё живёт «ночной жизнью», дороги асфальтовые и сухие, магазин, у которого всегда в это время тусуются бездельники с выпивоном, а когда начинается не асфальтовая, свет из домов указывает запоздавшему путнику ямки и ветки… На нашей улице фонари, светло, некоторые живут круглый год, они богатые, поставили за свой счёт. Мама приехала в хорошем настроении, с удовольствием села пить чай, нахваливая торт, она с удивлением рассматривала коробку, потом кусочек:
− Ну надо же, бывают ещё такие, раритет. Как в детстве. И безе тут, и бисквит с пропиткой коньяком и кремовая розочка.
Папа наобижавшись всласть и вернувшись от друга, просто накинулся на картошку и отварные опята. Опят осталось как назло немного, мы с бабушкой разбавили опята жареным лучком… Остальные томились в маринадном заточении дном вверх.
− Красавы! − радовалась мама. Она любила рисовать со мной наклейки на банки. Баночки у нас от этого становились, как сейчас принято говорить авторскими, каждая единственная и неповторимая.
− Тут, Евгения, такое дело, − обратилась бабушка к маме.
− Что? – испугалась мама.
− Игнатий Иванович, − начал папа. − Мой отец и твой покойный свёкор как ты знаешь…
− Саш! Ты ближе к делу. Что ты мне про дедушку нашего рассказываешь.