И почему-то, выпав из ситуации, текли мысли: человека нельзя оторвать от словесно-зрительной сути его единства со временем – через живые споры, газеты, радио и телевидение. Поэтому то, что там выдают, то есть идеологию, от человека не оторвать. Редко кто выходит из этого потока и способен оценить его здраво. Фанатики выбирают свое, сомневающиеся – сомневаются во всем.
____
Юра Ловчев повел нас с Геной в знаменитый ресторан. Спустились по деревянным ступенькам вниз. Там за столиками, под затейливым стеклянным абажуром, сидели известные писатели и поэты.
Мы сели за свободный столик. Выпили под семужку. Юра ворковал:
– Мы отлучены от собственного прошлого, – оно уже не может органично врасти в искореженный культурный опыт. Уже не восстановление связи времен, а безнадежность разрыва. Вспомнить можно лишь не прошлое, а лишь то, что оно было. И прошло.
Гена возмущался: национализм – результат крушения коммунистической идеологии. Из стремления сохранить власть компартии становятся националистическими, с насильственными переселениями, давлением на нацменьшинства, не развивая открытость в экономике и политике.
Рядом за столиком два известных писателя, постоянно травимые в официальной прессе, обсуждали новый Союз писателей. Один, в очках, улыбаясь, словно давным-давно решил какую-то главную проблему жизни, спокойно говорил, как я уловил, о самой структуре Союза. Это была коллективизация писателей для удобства начальников. А соцреализм – это 58-я статья, по которой раньше сажали.
– А теперь создают новый, такой же союз. Неужели это и есть новые горизонты?
Как приговор нашему общественному Движению «За новый мир».
Недалеко от нашего столика известная поэтесса в кругу литераторов возносилась тонким голосом в небеса:
– Способ совести избран уже, и теперь от меня не зависит. Жизнь людей доведена до такого неблагоденствия, до такого трагического состояния, что могла выжить и жива только чистая духовность.
Может быть, это в ней – кажущаяся манерность? И вся нечеловеческая сила, подавившая наши жизни – исторически отступает перед чудачеством? И позиция возвышенного поэта истинна перед историей?
Главное во мне не «способ совести» – стоять укором чистоты и правды. Я искал вознесения в иное – в абстрактном представлении о жизни. Поэтесса сохраняет чистоту и истину жизни – стоически, жертвуя своей судьбой. То есть испытывает поэзию жизнью. Может быть, она более права?