Я долго (может быть, правда, не очень понятно) объяснял Василине, что мы опять не так ведем свой разговор. Воображение уносит нас к самому интересному, то есть к концу действия. А следовало бы начинать не с конца, надо описать обстановку, предшествовавшую событиям. Спокойно, не скороговоркой сообщить, как они развивались, довести рассказ до высшей, по нашему мнению, точки, постараться проникнуть в самую глубину, постичь самую суть. Так строят свое повествование мудрые сказители, так поступают истинные художники — давай и мы брать с них пример. Но Василина, хоть и посещала почти всю свою молодость кружок политграмоты, не могла понять моих требований и освященных традицией законов искусства, она упрямо валила все в кучу, переставляла факты, однако отмечала интереснейшие подробности той эпохи, выделяла наиболее яркие черточки, исследовала характеры, можно сказать, даже формировала их по-своему и (о чудо!) таким образом достигала полноты, многокрасочности и выразительности — мало-помалу писала картины сельской жизни.
— В ту ночь мы все вместе (Прокоп распорядился) отвели поповну в мокловодовский приют, но она пробыла там лишь до утра. Утром в ее сторожке приделали к окнам железные болты с гвоздями, и Соня как будто успокоилась: чесала пеньку, пряла, сидя у окна (я ее хорошо видела из-за прилавка), и даже пела, только другую песню: «Літа ж мої, літа мої, літа молоденькі! Коли доля нещаслива — будьте коротенькі!» Я носила ей домой молоко (мы с Василом хорошую корову держали, красноватая такая, ноги короткие), простоквашу, сметану, творог, а иной раз и комочек масла принесу — она любила за чаем хлеб с маслом (конечно, все это за деньги, платила Соня хорошо, как в Городище на базаре). А однажды я почувствовала в ее комнате запах дыма… Посмотрела на печь, потянула носом у шестка, глядь на подоконник — окурки. Один распотрошен — табак кучкой, обгоревший кусочек газеты сбоку, — а два лежат целехонькие, толстые такие, но уж очень короткие — так курят, пока не начнет жечь губы, Васило и Прокоп Лядовский…
В тот день, когда я почувствовала у Сони запах табачного дыма, она объяснила мне, что слово «кооперация» — не наше, но смысл в него вложен хороший, означает оно «совместный труд», «коллективное добровольное объединение людей для совместной хозяйственной деятельности». Это открытие пополнило запас моих знаний, хотя, по правде сказать, явной пользы оно мне не принесло. Вообще латынь, к которой меня склоняла Соня, давалась мне с большим трудом, так же как и теория познания мира по программе политграмоты — чем глубже познаю явления, тем меньше их познала. Из латыни застряло в памяти одно-единственное «ест модус ин ребус», по-нашему, — «есть мера в вещах». «Всему бывает предел», — любила повторять поповна… И должно быть, сознавая это, ободряла себя в своем печальном положении, внушала себе уважение к своей личности, не гасила в сердце чувства к Прокопу. А между ними еще долго — с месяц, наверное, — ничего не было. Перед самой свадьбой все вокруг вспомнили тот случай в поповском саду и давай хаять Соню: