Затосковала я на хуторе, ой как затосковала!.. Что это за люди, которые превыше всего ценят покой и уют!.. А я, наверное, никогда не утолю своей жажды жизни. И если б мой Васило не был таким тюфтяем, если б он поживее поворачивался, чтобы кровь в его жилах так и играла, — чего только я не совершила бы! А вот любопытно — что именно? Первым делом бросила бы это захолустье и, опустившись на колени, припала бы к Источнику Знаний, чтобы, овладев ими, Знаниями, до самых последних своих дней постигать мир… Нет, любопытно, что же я все-таки совершила бы?.. «Ого, размечталась! — засмеется кто-нибудь из мокловодовцев. — Хоть наизнанку вывернись, а как была, так и останешься Василиной». Но эти слова для меня — тьфу!.. Меня только мучает мысль, что вот могла бы, а почему-то не берусь за дело… Если б Васило мой поживее поворачивался… Да еще и меня подталкивал бы к активным действиям. Жили бы мы тогда куда ярче, интереснее… И быстрее избавились бы от своей темноты… Но что поделаешь: каким Васило уродился, таким и останется. И жить мы с ним будем без книжной науки…
Разговор между нами продолжался такой же доверительный и оживленный, только Василина все чаще сбивалась на личное, стала слишком субъективной в оценках и суждениях, а это шло вразрез с нашей договоренностью и мешало взаимному согласию. В конце концов она тоже вынуждена была это признать и первая предложила подождать, пока не вспомнится что-нибудь «существенное и стоящее внимания», что-нибудь такое, что помогает развитию действия, а не тормозит его, не сдерживает и уводит в другую сторону. Мы помолчали немного, и Василина рассказала мне легенду о смерти Власа Викентьевича Лядовского, Прокопова отца, польского украинца по национальности (со временем выяснилось, что род его происходит откуда-то из-под Львова). Жена Власа Викентьевича — «писаная красавица Моника» (в Стецивке ее звали Монькой) — была чистокровной полькой, чем немало гордилась и что убедительно доказала своим поведением сразу после гибели мужа, «своего Власика», немедленно выехав в Польшу. Самый младший из их детей (четверо других к тому времени разбрелись по свету), семнадцатилетний Прокоп, не желал даже слушать об эмиграции, остался один-одинешенек в отцовской хате и жил там до памятного тридцатого года, который привел его к отцовской могиле навсегда, почти на весь остаток его жизни.
Мне и раньше часто приходилось слышать эту легенду, но уж больно она была трагична, никак не ложилась в художественный пересказ. И, лишь глядя на умоляющее лицо Василины — от страстной мольбы у нее, казалось, менялся цвет глаз, — я убедил себя, что должен изложить ее в Василининой редакции. Она в самом начале сказала, предостерегая меня: «Я из песни слова не выкину», то есть ни за что не опустит самого главного.