Тетушку Христю сегодня с самой ночи ведет на воспоминания. Она, нынешняя, возвращается к той, которой давно нет, к той молодице, чьей красоте не покорялся на их хуторе один только Федор Баглай. И как тяжко это возвращение ее изболевшемуся сердцу… Но конечно, своей боли она никогда ни перед кем не обнаруживала, скрывала ее под веселостью и шуткой — на то она и тетушка для всего хутора!
Да какие там воспоминания! Какое прошлое! Все это ни на минуту не покидало ее души, ее сердца. А сейчас вроде бы полегчало, словно она помолодела или вымыла голову после тяжкой работы. Христя забыла, что она идет встречать Марийку, не думает, как ей хочется увидеть дочь в паре с Данилком, — точно ничего этого нет и идет она, спешит, даже сердце заходится, не к ним навстречу — к Федору. Летит, ног под собой не чует, как будто он позвал ее, тайком передал через Никифора… «Ой через межу зеленый горошек да расстелился, казак девушке через людей да поклонился…»
Не заметила, как переехала две речки; таясь от врагов и вообще злоязычных, птицей перелетела все плавни, целые километры густых, не кошенных в то лето трав, продиралась, как тигрица, сквозь прибрежные заросли, перевитые диким хмелем и жесткой ежевикой, разрывала стебли руками, распутывала их, лишь бы еще шаг вперед, лишь бы к нему ближе, еще ближе и посмотреть на него, услышать его голос…
Наконец, задыхаясь, с ног до головы в паутине и в трухе от прошлогодних листьев, выбежала на луговую поляну, окруженную толстыми деревьями. Облюбовала себе в качестве ориентира стройный явор с сильно потрескавшейся корой и, мягко ступая, пошла по толстому травяному ковру прямо к нему. Всходило солнце, и росы было немного, как обычно перед дождем. Над самой землей висели, словно нити, солнечные лучи, они пронизывали и лозы, и кусты, и весь голый, точно враз усохший лес. Лучи тянулись до угла дощатой хатенки, до той стены, где не было окон. Хижина эта стояла высоко и притом на сваях — точь-в-точь как та, из сказки, на курьих ножках. То было убежище от непогоды, приют для бездомного, пристанище для беглеца. Мокловодовцы много говорили о людях, спасающихся под этой бедной кровлей, но никто ни разу ни одного такого горемыки там не видел, хотя и находились желающие подкараулить и увидеть.
Когда косили и сгребали сено, в этой хатенке укрывались от дождя косари и сгребщики. А еще возчики, охотники, пастухи, рыбаки, заблудившиеся жители окрестных сел или случайные путники — эти обыкновенно зимой, когда все три речки замерзают и можно проложить не всегда безопасную, с полыньями и проталинами, зато короткую дорогу напрямик: мокловодовцам — на ярмарки и базары в славный Чигирин, в Шабельники, Старое или Новое Липовое, даже в Крылов или в Цветково за какой хочешь глиняной посудой. А кустари с того берега до самого ледохода группами и поодиночке будут возить на длинных, похожих на ненецкие нарты, ручных санках свой, известный еще с прапрадедов, товар, минуя Дубровье и Мокловоды, будут возить в степные безлесные села деревянные грабли, лопаты, легкие на ходу, словно на шарнирах, повозки, и еще бочонки, отлично сделанные кадушки для меда, деревянные ложки, короба, корыта, плетенные из лозы корзины с ручками и дужками. А еще — деготь, смушки, обработанную юфть для самодельных сапог или для модных в послевоенное время укороченных кожаных пальто-комиссарок, мел, глину, полотна, вязаные женские пояса — шерстяные, с кисточками, соленую рыбу, всевозможные овощи, домотканые коврики, яркие рядна, красные тканые рушники в передний угол хаты, дукаты, бусы — многие только тем и жили, такой вот продажей-меной; за товар получали не всегда деньгами, сплошь и рядом хлебом, ржаным ли, пшеничным ли, а нередко зерном или мукой.