— Она еще не усохла, — подытоживает свой рассказ о Станиславе пожилая женщина, доярка Сашка Зубашиха, жена мокловодовского учителя Дмитра Максимовича. Неожиданные, но очень выразительные слова — «не усохла». — Сердцевина у нее еще жива…
«Сердцевина у нее еще жива».
Ни Веремей, ни Христя не поощряли разговоров о Станиславе, о его, Веремеевой, крестнице, хотя разговоры, конечно, продолжались и после их отъезда — за мытьем подойников, бидонов, стиркой цедилок и халатов. Громко переговаривались доярки, и нет-нет да и проскальзывало в их тоне сочувствие к Станиславе.
Христе пора было встречать Марийку. Она пошла на пристань. Глянула на солнце, замедлила шаг: к пароходу еще рано, а путь не далек. Сулу перейдет, где Василов брод, этим летом он совсем обмелел, мальчишки-удильщики переходят, закатав штанины. А там по мосту через Глушец (его навели те, которые валят деревья на острове) — и вот тебе пристань Качала. До гэсовской стройки ее здесь не было, мокловодовцы переправлялись через Днепр на лодках, ехали на Бужин. Новой пристани рады все, а женщины особенно: теперь они дважды в день выходят туда, как на базар: тащат все съедобное, что только есть в Мокловодах, чтобы заработать лишнюю копейку. Дома-то куда с этими припасами…
Кончилась мягкая отава. Под ногами поскрипывает, словно снег на морозе, сыпучий желтоватый песок — начинается всем в округе известная песчаная площадь. Раньше тут что ни год бурлила на спас ярмарка: шум, смех, игры, песни… Христя пошла медленнее: ей и ныне все здесь было знакомо и мило, хотя тех ярмарок по чьей-то воле давным-давно нет. Ох, ярмарки, ярмарки… Бывало, и за день не обойдешь.
В последние годы старая Плютиха сидела на ярмарке молча, не зазывала покупателей, не расхваливала своих бубликов с маком, и впрямь очень вкусных, подрумяненных на легком, от соломы, огне. Не навязывала степовикам и жителям того берега нелиняющих порошков, лент для кос, дукатов и бус, неизвестно где и у кого купленных с определенной целью — подороже перепродать. Да, в последние годы старая перекупка только поводила выцветшими глазами, глядя то на дочь, свою ягодку, то на парней, которые так и вились вокруг нее.
Христя тем временем проворно торговала. Было ей тогда лет пятнадцать или, может, шестнадцать, ранняя юность, самый цвет, и не знала она покоя от кавалеров. Отбивалась, как умела, оборонялась от одного едкой шуткой, от другого — остротой. А чаще всего своим любимым хлестким выражением: «Здравствуйте, я ваша тетя».
Сперва помогало. Ведь не каждый мог сообразить, то ли девушка просто озадачена, то ли действительно отвергает ухаживания. Но нашелся в конце концов один, состривший в ответ: «Здравствуйте, тетя Христя! Здравствуйте, милая тетушка». Это прозвище тотчас пристало к Христе, и стала она всем тетушкой, да так и осталась до сих пор. Только Федор Баглай, как нарочно, щадил молодую Плютиху, не вводил ее в краску. Но, положа руку на сердце, не могла она сказать, хотя этого ей ой-ой как хотелось, чтобы невидный, но такой веселый Федор ухаживал за нею, улещал красивыми словами, как другие. Вообще-то льстивые слова не привлекут хорошую девушку, тем более если она — настоящий человек. Потому что говорят такие слова не очень-то достойные люди. Льстить — участь ничтожеств, которые делаются еще ничтожнее, когда преследуют свою жертву.