А травы, травы как вымахали, словно бы и не к добру, Лаврин срывает то стебелек тонконога, то пучок мятного чебреца, то щавель, из которого брызжет сок, срывает и вяжет их в маленький снопик. На ходу присоединяет к нему тысячелистник с голубоглазым цикорием и подходит вплотную к Качану, заглядывает в его печальные глаза. Качан не прижимает уши, не пытается укусить, и за это Лаврин снопиком отгоняет от него мух, бьет ладонью на спине кусачих оводов.
Но под непостижимым взглядом отца сразу тускнеет красота плавней, которая только что так радовала Лаврина. Глядя на нее, мокловодовские юноши всегда уносились в край мечты…
Сын почти никогда не понимал отца, не мог объяснить себе его частые ухмылки, за которыми тот, вероятно, хотел спрятать свое нутро. Больше всего Лаврина удивляло его отношение к нему, сыну. Отец ни разу не побил его, но никогда и не ласкал, хотя, случалось, говорил ласковые слова, от которых Лаврину почему-то делалось боязно. Сегодня перед отъездом он взял сына за руку, медленно притянул к себе и сказал:
— Двое — это не один, слышишь, Лавр?
Сын молчал, недоумевая. Только почувствовал сердцем, как между ними легла, дохнула холодом льдина. Она давно отделяла их друг от друга, вызывала настороженность. А сегодня — особенно, потому что в голосе отца Лаврину послышалось неясное, затаенное возбуждение, словно приоткрылось тайное подземелье. Это бывало очень редко — чтобы отец не сдержал своих чувств, чтобы дал повод подумать, будто он волнуется, если это слово вообще можно употребить, говоря о таких, как он, холодных натурах.
— Двое — не один, Лавр. Вдвоем нам будет легче, чем мне одному с этим безмозглым Машталиром. Дело семейное, оно нужно нам обоим, понимаешь? Ты умный парень, и Баглайчик, то бишь Федор Лукьянович, тебе доверяет… Дело нетрудное, вполне по силам — наблюдай, и все тут…
Под взглядом отца — по-прежнему непостижимым его взглядом — менялся даже рыжий коняшка: нервная дрожь пробегала у Качана по спине, точно на него смотрел волк. Едва лишь Якоб перекинул ногу через полудрабок, рыжий коняшка рванул с места, мелко перебирая короткими ногами; бежал, как всегда, рысцой, ведь до сих пор такой бег удовлетворял и его, и хозяина, тут была какая-то умеренная, вкрадчивая скорость. Однако сегодня этого оказалось недостаточно: хозяин был очень взволнован, явно спешил; он не выпускал из рук вожжи, то и дело дергал их, покрикивал приглушенным голосом, хватался за кнут. Телега петляла, как беглец, под порывами встречного или бокового ветра, попадала то в пологие, то в крутые овражки, с разгона выныривала из них на открытые поляны, поросшие буйной травой, на выкошенные угодья, но Качан все время держался заметного следа на берегу.