— Федор! Федор… Не дали тебе пожить.
— Не нужно, перестаньте.
— Это я тебя не уберегла.
— Не плачьте, не кричите, а растолкуйте мне…
— Растолковать, как жил твой отец, невозможно, сынок.
— И все-таки… В тот день вы пасли на острове скотину… Постирали отцовскую одежду, чтобы он встретил наших во всем чистом. Они, уставшие от боев, как от трудной работы, вот-вот должны были выйти к Днепру, вот-вот должны были освободить, вызволить из неволи и наши Мокловоды… Разве не так оно было, Христя Романовна?
— Все так, Данилко, все так… Как жил Федор Лукьянович, об этом словами не расскажешь… Светлый был человек… Пасла я тогда его скотину, ну то есть колхозную, которую мы сберегли. И день и ночь дрожали за нее, в окрестных-то селах немцы уже жгли хаты и хлева, отнимали все подряд и переправляли на ту сторону, за Днепр. Мы по ночам прятали животных в самых глухих местах, в дремучей чаще: там двоих телят привяжем, да на берегу пятерых, да еще где-нибудь… А он, Федор Лукьянович, ослабел совсем… И то сказать: как одет-то был, в чем зимовал, сердечный? Пиджак, тот, который и ты помнишь, да сапоги в заплатках, да бог знает какие онучи… Всегда в одном — и дождливой осенью, и зимой. В хате, бывало, такой холод — терпеть нет мочи, так он пойдет ляжет между волами на подстилке во рву, что от танков вырыли. С одной стороны Чумак пристяжной, с другой — что в борозде ходит. А отец твой посредине… Ну, натопила я ему лежаночку в той вон хате, откуда дым идет, вскипятила воды на травах, чтобы попарил свои простуженные, ревматические ноги, а сама… Наверно, с ума сошла, да так и не опомнилась… Побегу, думаю, на хутор, возьму чего-нибудь съестного получше, чтобы поужинал… Ребенка, Марийку, проведаю да птицу погляжу… Больше мы с ним не виделись. Чуяла душа моя, что тот негодяй со своими барбосами выслеживает нас, выбирает удобный момент, а Федор не верил мне или, может, только говорил так, чтобы я не боялась… Выкрали они, барбосы, Федора Лукьяновича, прямо из постели подняли больного, беспомощного. Затащили в чащу… кровопийцы.
— Ох и мучил меня, сын, страшно мучил Якоб… сосед наш Нимальс, — послышалось из воды, из Днепра. — Чужаки смеялись, а он сыпал горячие уголья за воротник, душил цуркой[8], чтобы я перед ним унизился. Но я не позволил себе умереть от его предательских рук — сам вошел в Днепр. Земля тогда нам не принадлежала — захватили ее фашисты. А если так — под воду уйдем, в недра втиснемся, но все-таки вернем ее, нашу землю.
— Федор, Федор… Федор Лукьянович… — без конца повторяла Христя Романовна, не отрывая взгляда от Днепра, от его широкого русла, от водоворотов, но ничего не слышала в ответ, все расплывалось перед глазами в волнах лунного света. Луна посеребрила и воду, и остров, и срубленные деревья, на которых пока зеленели листья. Деревья еще не умерли, но живыми их нельзя было назвать; всего лишь минуту назад они стояли плотными рядами, словно для того и поднялись, заняли свои места, чтобы явиться перед Федором Лукьяновичем такими, какими были при его жизни…