Мне надоело ждать, пока Машталир соберется с мыслями и скажет хотя бы несколько слов о себе или об Олениной матери, Кабачкивне, но удерживало какое-то подсознательное любопытство — что же было дальше?
Солнце то выплывало из-за облаков, то опять ныряло в них, и от переливов света лицо Санька чудилось то пепельным, то землистым, приобретало хищное выражение или казалось лицом мертвеца. Мне стало страшно, и я отодвинулся от него на значительное расстояние. Машталир продолжал сидеть где сидел, даже когда я встал, всем своим видом показывая, что хочу уйти. Впрочем, он, должно быть, не пошевелился бы, если б под ним расступилась земля.
Я еще надеялся, что Машталир скажет мне хоть что-нибудь об Оксаниной дочери Олене — о моей Мечте; мне было лишь известно, что они будто бы посылали ей в Киев или во Львов деньги на шапку. Однако он молчал. Наверное, у него начался приступ его врожденной болезни, или, как выражалась Марфа, «на него нашло». В такие минуты он как бы отрешается от своих сумбурных чувств и мыслей, погружается в безмолвное переживание горестей и бед, а потом — довольно скоро — словно взрывается: им овладевают дикие страсти, он совершает необъяснимые поступки. Куда только девается приветливость! Доброго словечка от него не услышишь…
Я пристально вглядывался в лицо Машталира и не находил в нем ни следа доброты. В глазах настороженность, веки полуприкрыты, точно он боится света; широкий рот с овальными уголками крепко сжат — так бывает у людей, испытывающих мучительную боль… Но что это? Я смотрел на Машталира, и мне мерещилось, что рот у него открыт, а в зубах он несет с днепровской переправы сына Йосипа…
Попрощавшись, я почти тотчас потерял чуть заметный одинокий след, который вряд ли можно было назвать тропинкой; он петлял в траве меж кустов, но затем круто поворачивал влево от Санька и, как я рассудил, должен был привести меня к цели: я хотел еще засветло встретиться с кем-нибудь знакомым из Мокловодов. Машталир заметил мое отсутствие и тоже поднялся со своего насиженного места. Ощупал лодку, обмерил ее руками вдоль и поперек. Я подумал было, что теперь, без меня, он поедет на остров, куда собрался еще с утра и где уже третий день при помощи бензопил валят все подряд и вот-вот доберутся, а может, уже добрались до его убежища — поросшего травой блиндажа в три наката. «Ну и пошел ты к черту», — подумал я с обидой. Но, оглянувшись, увидел Санька почти рядом. Он бежал мелкой побежкой к своему жилищу. Оказывается, обнаруженный мною след и его тропинка вели нас почти параллельно. Разве что моя дорога медленно, но неуклонно выводила на вольный простор, открывавшийся за околицей хутора.